Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

А 7 апреля Скобелев вновь докладывал Бенкендорфу: «если справедливо, что неблагонамеренные люди (как извещен я), при неудачах произвесть какой-либо комераж в столицах, обратились к поселянам и партизанют… то все чаяния мои и опасения оправдываются, а уверяющие в совершенном спокойствии должны бы краснеть (разумея под сим неопытность)» [764].

Итак, Скобелев и его добрые сотрудники прибыли в Москву и начали действовать против злоумышленников и коварных предприятий в Первопрестольной, приуготовляя её к коронации. Нечего говорить, что о каких-либо «комеражах» в Москве не было и помину, а злонамеренные люди были тише воды, ниже травы. Но как бы там ни было, Скобелев, рисовавший столь страшные картины возможных потрясений, должен был проявлять свою деятельность, ибо вечная цель шпиона и агента — не дать поселиться в лицах, власть имеющих, уверенности в совершенном спокойствии. С этой целью, за отсутствием проявлений злоумышленной деятельности, дела создаются искусственно. Так поступил и Скобелев, создав громкое дело о распространении стихов Пушкина из элегии «Андрей Шенье» и предсмертного письма Рылеева,— дело, которое разыгрывалось довольно сильно на протяжении двух лет. Быть может, Скобелев ухватился с особенным старанием за это дело, потому что тут был замешан Пушкин, который уже не первый раз являлся предметом его злобного доносительства. Ещё в 1824 году, когда успехи генерала по службе сильно пошатнулись и он поневоле должен был привыкать «к имени человека, через праздность ничтожного», он задумал поправить свои дела доносом на Пушкина, в это время жившего в Одессе. Докладывая о стихах, приписанных Пушкину («Мысль о свободе»), Скобелев 17 января 1824 года рапортовал: «не лучше ли бы было оному Пушкину, который изрядные дарования свои употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения? Не соблазн ли они для людей, к воспитанию коих приобщено спасительное попечение?.. Если бы сочинитель вредных пасквилей (Пушкин) немедленно, в награду, лишился нескольких клочков шкуры — было бы лучше. На что снисхождение к человеку, над коим общий глас благомыслящих граждан делает строгий приговор? Один пример больше бы сформировал пользы; но сколько же напротив водворится вреда — неуместною к негодяям нежностью! Можно смело ручаться, что многие из порядочных людей без соболезнования решились бы удавить детей равномерно развратных, следовательно, большой ещё перевес на стороне благочестия,— надобно только зло умерщвлять в начале рождения его» [765].

Можно себе представить, как воспрянул духом Скобелев, когда его соглядатаи донесли ему, что в Москве по рукам ходит новый пасквиль вертопраха, да ещё озаглавленный «на 14 декабря». Один из его «добрых сотрудников», помещик Коноплев (он же чиновник 14 класса), узнал, что преступные стихи имеются у его приятеля Леопольдова. Леопольдов в этом году только что завершил своё университетское образование. Это был очень бойкий молодой человек. Ещё будучи студентом, он уже был определён надзирателем в университетский благородный пансион. Начальство к нему благоволило, профессора оказывали ему внимание или, как он выражался, «мои наставники-старцы въявь при сверстниках указывали мне дорогу». Смышлёный и способный Леопольдов занимался и литературой, печатая кое-что в московских журналах [766]. Преподавая в частных домах, он завязал связи с хорошими московскими семьями. Вообще он был типичным представителем мелкого разночинного и интеллигентного круга. За слоем известных писателей, тоже людей богатых или родовитых, за немногочисленным кругом европейски образованных сановников стояла толпа, читавшая писателей, критиковавшая правительство и порядки, усваивавшая и по-своему переделывавшая оппозиционное настроение верхних слоёв. Это были мелкие дворяне; разночинцы, выходящие в люди; офицерская молодёжь средней руки, по большей части специальных родов оружия; мелкие чиновники, канцеляристы. После того, как ушли со сцены декабристы, эти русские граждане, плохо понимавшие и не стойко защищавшие свои права, явились хранителями революционной идеи, критиками грозного Николая, смелыми на язык и робкими в расправе; они хранили и питали легенду о том, что тайный комитет декабристов не уничтожен, а в нужное время обнаружится; они устраивали кружки и общества и имитировали заговорщицкую деятельность, тяжело расплачиваясь за эту свою работу, ни в каких реальных ценностях не выражавшуюся. Принято думать, что возбуждение и возмущение духа оппозиции было убито без остатков после 14 декабря, что оппозиционная мысль была тогда же уничтожена и только спустя десять лет она возродилась. Это утверждение неправильно, ибо она, оппозиционная мысль, всё время тлела в жалких для нас распространителях пасквильных стихов; в кружках, из которых «добрые сотрудники» устраивали тайные злоумышленные общества (дело Ипполита Завалишина в Оренбурге) [767], в группах студенческой молодёжи, устраивавших университетские истории и задумывавшихся над общественным устройством [768]. Если в самом верху нашей интеллигенции шла теоретическая выработка основных принципов борьбы, то тут, в этих низах, в формах, смешных и жалких, проявлялось действо, осуществлялись попытки фактической борьбы.

В таких-то кругах в Москве в 1826 году бурлила жизнь. Как раз в это время молодой студент университета Полежаев пускал в свет своего «Сашку» и другие плоды своей музы, которые были тоже своеобразным бунтом против общепринятой морали и устоев [769]. В этой среде распространились запретные строфы стихотворения Пушкина «Андрей Шенье в темнице». Оно написано Пушкиным в январе 1825 года и напечатано впервые в собрании стихотворений, которое появилось в первой половине января следующего года. Цензурное же разрешение дано 8 октября 1825 года. В мае этого года Пушкин в письме спрашивал Вяземского: «читал ли ты моего А. Шенье в темнице? Суди об нём, как иезуит — по намерению» [770]. Эта элегия имеет важнейшее значение в развитии творчества и миросозерцания Пушкина, но в настоящее время в нашу задачу не входит исследование «намерений» поэта, ибо его скрытые намерения были ни при чём в возникновении интереса к этому стихотворению. Цензура не пропустила целиком элегии, но непропущенные строфы распространились, получили широкую известность, а после событий 14 декабря были приурочены к этому восстанию. В той предсмертной песне, которую Пушкин вложил в уста Шенье в темнице, были стихи, фразы и слова, которые подходили к современному положению:

Всё это было отнесено к восстанию на Сенатской площади. А изображение состояния общества после гибельно окончившейся попытки, погасившей мечты о царстве свободы, русские читатели того времени усматривали в стихах: