Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций [Книга 1]

Расширение электората, выход массы, еще вчера маломобильной и политически непросвещенной, на историческую сцену придали идеологическим баталиям совершенно новую окраску: наряду с харизмой вождя решающими факторами успеха становились наличие массовой базы движения в разнородных слоях общества, способность объединить поляризованные интересы, сплотить людей вне классовых и иных рамок, манипулировать их инстинктами, чувствами и действиями. Обоснованность и реалистичность предлагаемых панацей отступала на задний план. Стереотипы социального поведения не только фронтовиков, но и общества в целом были настолько преобразованы четырьмя годами беспрекословного подчинения, всеобщей милитаризации и самоограничений, что многие, особенно в странах без долгой демократической традиции, видели средство спасения от всех бед в сильной власти, способной покончить с кажущимся бессилием парламентаризма, и в сильном лидере, способном эту власть установить и удержать. Ераница между допустимостью такой власти и диктатурой в сознании практически отсутствовала, насилие стало чуть ли не нормой. Вооруженные отряды разного толка, из бывших солдат, молодежи, люмпенов, испуганных и обозленных социальных аутсайдеров стали распространенным явлением политической жизни начала 1920-х годов и постоянным фактором дестабилизации обстановки, ощущавшим себя вне рамок гражданского общества. К ним присматривалась и политическая элита, зачастую чувствовавшая необходимость выбирать «из двух зол»: между коммунизмом и тоталитаризмом (фашизмом).

Революционные потрясения и левые эксперименты, радикализм перемен по русскому образцу отвечали надеждам лишь части тех, кому нечего было терять. Остальным смысл вероятного насилия все же виделся в защите порядка и стабильности. Большинство западноевропейского общества было далеко от признания очистительной миссии в сломе привычного мира, страхом и неуверенностью сердце бюргера любого масштаба наполнял даже рост влияния социал-реформистских идей, целью которых на самом деле все более становилась интеграция понятия социализма и связанных с ним преобразований в существующую картину мира. Но необходимость перемен ощущалась очень остро.

Наряду с левым радикализмом в ряде стран, наиболее болезненно перенесших войну, зарождались и крепли парадоксальные настроения псев-дореволюционного консерватизма, истоки которого следует искать в до-и послевоенных трудностях модернизации, крайнем обострении национального чувства и ущемленного национализма, гипертрофированной этатистской традиции, элементарной боязни потерять даже то немногое, что имели. Сторонники этих идей отвергали и либеральные идеалы, считая их нежизнеспособными в новом мире, и легитимистский консерватизм, основанный на примитивном восстановлении старого порядка, и большевистско-коммунистические эксперименты, раскалывавшие общество до хаоса и гражданских войн. В новом, тоталитарном обществе должно было господствовать добровольное единение во имя высшей цели всеобщего блага нации, расы, «народного сообщества», во имя создания нового человека, свободного от пороков индивидуалистического рационализма и прагматизма.

«Национальная революция» в понимании идеологов таких движений должна была совершаться изнутри, «легитимно», в полной мере используя парламентско-демократические институты гражданского общества. Кулиса легальности в равной степени успокоительно действовала и на обывателя, и на интеллектуала, лишая воли к сопротивлению «законной власти». Несмотря на элементы путча, в чем-то заимствованные у противников-марксистов, основу такой революционности и быстрых системных перемен должно было составлять движение за силу власти большинства, массовость. В подрыве либеральной демократии ее же средствами, прежде всего с помощью избирательного права или референдумов, состояло принципиальное новшество фашистских партий и группировок.

Еще одно отличие от прежних методов политического действия состояло в том, что им нужна была не безгласно ведомая, а мобилизованная, по возможности фанатизированная масса сторонников, включающая в себя в идеале всех членов общества, без различий по социальному, возрастному, половому признаку. Призывы к высоким национальным целям льстили самолюбию «маленьких людей», заставляли чувствовать свою востребованность, вкупе с театрализацией массовых мероприятий наполняли смыслом незаметное существование. «Стальная гроза» Первой мировой войны в этом примитивно-интуитивистском видении мира знаменовала «сумерки богов» и «закат Европы», катарсис грядущих катастроф означал возврат к «естественному человеку», формирование когорты новых героев, чья миссия состоит в спасении человечества.

Фашисты по-настоящему не были ни традиционалистами-консервато-рами, ни революционерами-модернистами, не принимая в чистом виде ни прошлое, ни современность. Фразеология и тех, и других была необходима им исключительно в своих прагматических целях для формирования массовой опоры, готовой обеспечить своим вождям абсолютную власть. И для достижения этого они готовы были привлечь на свою сторону максимальное количество сторонников, так что сам фашизм парадоксально являлся порождением эпохи демократизации, хотя был воинствующе антилиберален.

Эклектика идеологии, популизм и устрашение оказались действенными практически повсеместно, но наиболее результативными фашистские движения оказались в тех странах, где обстановка была наименее стабильной, а проблемы наиболее острыми, где присутствовали не просто разочарование итогами войны, а горечь и национальная обида: в Италии и Германии. В первой общество живо откликнулось на тезис об «украденной победе», во второй - на легенды о «непобежденной армии» и «ударе кинжалом в спину». Особое внимание обращалось и на активную эксплуатацию «образа врага»: мирового коммунизма, евреев и т.п., освобождавшего обывателя от ответственности и размышлений о собственной неполноценности. Видимость крушения старого мира и традиционалистских режимов с устоявшимися механизмами управления придавала этим «врагам» характер вселенского зла.

Для Италии, «побежденной среди победителей», получившей от своего вступления в войну на стороне Антанты слишком мало по сравнению с ожиданиями, опасность социального взрыва и рост влияния левых стали в неспокойной обстановке первых послевоенных лет повседневной реальностью. Либеральное государство показало себя хронически неспособным решить накопившиеся еще ко времени объединения страны проблемы диспропорций в экономике, разницы в развитии между Севером и Югом, отношений с Ватиканом, низкого уровня жизни большинства населения, коррупции и засилья мафиозных структур. Более того, практически единственной политической силой в стране, имевшей хотя бы четкую структуру и программу, были социалисты, в рядах которых начинал свою карьеру и будущий вождь фашистов Б. Муссолини.