Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций [Книга 1]

Хотя тенденции к отказу от строго-либеральной социально-экономической модели и переходу к большему вмешательству государства в хозяйственную и социальную сферы по-разному проявлялись в различных странах и при различных политических режимах, меры такого рода в 1930-е годы носили еще во многом фактически экспериментальный характер. При этом они способствовали усилению экономического протекционизма и националистических настроений и идеологий, а также сопровождались наращиванием военной промышленности и гонкой вооружений. Торжество новых моделей «социального государства» наступило уже после Второй мировой войны.

Итогом войны стали не только крушение фашистских режимов в Италии и Германии, но и дальнейший рост авторитета национального государства как института. Борьба против нацистской оккупации в большинстве европейских стран проходила под национально-освободительными лозунгами восстановления независимых государств, уничтоженных или попранных оккупантами. Ее обоснованием служила в той или иной форме идеология общих национальных интересов, единства нации, предполагавшего отождествление себя со «своим» государством со стороны индивидов и социальных групп. Возобладавшее даже в прежде оппозиционных системе течениях представление о государстве как концентрированном выразителе интересов общества в целом послужило идейной основой моделей социального государства, которые утвердились в мире после Второй мировой войны, в первую очередь, в индустриально развитых, а затем, по их примеру, отчасти и в других странах, провозглашавших желание следовать этому ориентиру.

Социальное государство (8о21а181аа1), или «государство всеобщего благосостояния» (\Уе11же 81а1е) не только брало в свои руки «организацию» солидарности между членами социума, чего «массовое общество» уже нс могло делать в прежних масштабах. Оно также руководило организацией экономического роста и функционированием рынка, оформляло компромисс между различными общественными группами и слоями («социальное партнерство» в общенациональных интересах) и смягчало последствия колебаний экономической конъюнктуры. В основу моделей были в той или иной мере положены экономические доктрины кейнсианства, в соответствии с которыми повышение уровня благосостояния широких слоев населения и тем самым их платежеспособного спроса должно было служить мощным двигателем роста экономики в целом. Одновременно подобная политика позволяла смягчать социальные конфликты и способствовала интеграции оппозиционных общественных сил в существующую систему.

В плане социальных отношений и связей государство «страховало» членов общества от негативных, асоциальных и эгоистических эффектов рынка и последствий конкуренции. Так, введенная после Второй мировой войны в Великобритании всеобъемлющая система гарантий, которая включала в себя пенсионное и социальное обеспечение, бесплатное здравоохранение, выплату пособий на детей и программы обеспечения занятости, определялась как социальная защита граждан «от колыбели до могилы». Организованная в ФРГ система страхования (пенсионного, медицинского и др.) и пособий (безработным, семьям с детьми, на обзаведение жильем и т.д.) была официально охарактеризована как «социальная сеть», призванная страховать каждого члена общества от возможных рисков, как сетка, натянутая под канатом, страхует канатоходца от падения. Так называемая «скандинавская модель» социального государства, наряду с единой системой социального обеспечения и защиты (пенсий по старости, нетрудоспособности, при потере кормильца, выплат и пособий по болезни, безработице, матерям-одиноч-кам и т.д.), всеобщим бюджетно-страховым здравоохранением и бесплатным образованием, была ориентирована также на обеспечение максимальной (в идеале - полной) занятости и более равномерное распределение доходов. При этом выплаты должны были дополнять доходы до уровня, признанного приемлемым. В Швеции к началу 1990-х годов доходы по социальному страхованию достигали 90% зарплаты, а пенсии - 65%.

Источником финансирования данной политики служили в основном различные налоги с населения, взносы (и предпринимателей, и работников, либо только предпринимателей) и поступления из государственного и местных бюджетов. Важнейшим орудием перераспределения общественного дохода являлся прогрессивный подоходный налог, верхняя ставка которого могла быть весьма высока. В Швеции в 1970-е годы она достигала 70 - 80% дохода, в Великобритании - 75%, в США - 70%, во Франции - 60% и т.д.

Организуемый и обеспечиваемый государством социальный компромисс достаточно успешно функционировал в индустриально развитых странах в послевоенные десятилетия, когда отмечался устойчивый экономический рост, а стабильные доходы и рост заработков побуждал различные слои населения мириться с издержками и проблемами, порождаемыми моделями «государства благосостояния». С замедлением роста и увеличением инфляции в 1960-е - 1970-е годы противоречия вокруг распределения общественного богатства стали обостряться. Предприниматели, представители либеральных и консервативных кругов все громче сетовали на то, что политика социального государства неэффективна, вызывает рост инфляции и бюджетного дефицита, ослабляет экономику и конкурентоспособность, поощряет социальное «иждивенчество» и нс создает достаточных стимулов для частной хозяйственной активности. Они утверждали, что общество «живет нс по средствам» и следует сузить систему социальных гарантий, предоставив больший простор свободной игре рыночных сил. Усилились так называемые «антиналоговые» движения крайне правого толка, получившие массовую поддержку в кругах средних и мелких собственников (движения П. Пужада во Франции с 1950-х годов, М. Глиструпа в Дании и А. Ланге в Норвегии в 1970-е годы и др.). Уже в 1970-е годы многие правительства экономически развитых стран приступили к замораживанию или ограничению расходов на социальные нужды (так называемой «политике красного карандаша»).

Если недовольство предпринимательских союзов и кругов вызывали рыночная «неэффективность» и «убыточность» социального государства, и они все менее готовы были довольствоваться той долей общественного богатства, которую они получали в рамках государственного перераспределения, то рядовых граждан беспокоили прежде всего растущая бюрократическая неповоротливость институтов и механизмов государства «всеобщего благосостояния», их удаленность от общества и все меньшая возможность действенно контролировать эти структуры. Выразителем этих ощущений и настроений стали в 1950-е - 1960-е годы философы, социологи и политологи, которые констатировали нарастание проблем в виде господства «властвующей элиты» из верхушек корпоративных, профессиональных и властно-политических организаций (Ч.Р. Миллз), формирования «одномерного» общества в условиях ^общей «тоталитарной эпохи» (Г. Маркузе) и «инволюции демократии» (Й. Аньоли). Аналитики обращали внимание на то, что в «массовом» обществе происходит размывание идейных различий, сокращение возможностей для глубинного общественного выбора, для выдвижения альтернативных идей и даже самой способности их формулировать. Место политических течений и партий с четко оформленными воззрениями и значительно отличающимися друг от друга программами все больше занимали так называемые «народные» партии, а кандидаты на выборах ориентируются на усредненного, «медианного» избирателя (Э. Даунс). Таким образом, расхождения между идейно-политическими направлениями стираются, формируется господствующий консенсус, а нс входящие в него «крайности» отсекаются или маргинализируются. Широкое ощущение недовольства в связи с «бюрократизацией общества» стало одним из важнейших мотивов «бунта конца 1960-х годов».