Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций [Книга 1]

В. Бенъямина, соединявшего еврейский мессианизм с приверженностью к марксистскому материализму. Влияние феноменологии Гуссерля, а также опыт построения «истории искусств без имен» (Г. Всльфлин) вместе с художественным опытом авангарда позволили состояться крупнейшей новации в литературной теории XX в. - русскому формализму в том виде, как он сложился в петроградском Обществе изучения поэтического языка (ОПОЯЗ; В. Шкловский, Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум) и Московском лингвистическом кружке (Р. Якобсон, Г. Винокур). Хотя формализм ориентировался на левую эстетику, а поклонники американской «новой критики» в 1920-1940-е годы исповедовали более консервативные художественные и политические взгляды, но и тс и другие формировали базовые для структуралистской эстетики и литературной теории принципы восприятия автономного произведения словесного искусства. Идеи Франкфуртской школы, взгляды Брехта и теории формализма отразились на формировании самосознания и концептуального инструментария гуманитарных наук 1960-х годов, на которых особенно сказалось влияние «новой левой» историографии США. В истории искусства аналитические установки истории духа или социологии культуры все же нс смогли превзойти достижений Э. Гомбриха, а также «иконологического подхода», предложенного Э. Панофским и его соратниками, опиравшимися на наследие А. Варбурга и Гамбургского института истории искусств (после 1933 г. он переехал в Лондон).

Для творческой атмосферы в гуманитарных науках 1920-1940-х годов важным было влияние диаспор: если в российской возобладали идеи сохранения культурной и национальной идентичности, то в немецкой и австрийской эмиграции (главным образом в Америке и Великобритании) победила установка на творческую трансформацию прежних принципов и взаимодействие с либеральной и прагматической традициями принимающих стран. Для середины века был характерен переход через национальные и дисциплинарные границы, особенно в рамках общих идейных течений (феноменология, гештальт-психология или утвердившийся в Чехословакии усилиями деятелей пражского лингвистического кружка структурализм, развитый в США Р. Якобсоном, К. Леви-Строссом и отчасти Э. Кассирером). Другим примером успешного идейного трансфера стала эволюция взглядов теоретиков «Венского кружка» в США - там наследие позитивизма Э. Маха стало основой логического эмпиризма. Вместе с идеями Л. Витгенштейна и К. Поппера именно эта эпистемология стала в 1940-1960-е годы господствующей и для естественных, и для гуманитарных наук, в особенности ориентированных на запросы «научности» и «актуальности».

Социальные и гуманитарные науки в структуре советского режима должны были в первую очередь выполнять идеологическую функцию, и контроль политической власти над ними был гораздо более жестким. Кроме того, считая их более «понятными», представители политической верхушки считали себя вполне компетентными, чтобы напрямую вмешиваться в научные дискуссии и высказывать свое мнение, которое приобретало статус «истины в последней инстанции». В результате о существенных в мировом научном контексте достижениях советской гуманитарной науки можно говорить или по отношению к периоду становления государственной системы контроля над наукой, т.с. к 1920-м годам (например, формальная школа в литературоведении), либо по отношению к достаточно маргинальным с точки зрения государственно-бюрократического контроля областям исследования. Ярким примером в этом отношении является получившая широкое признание в 1970-е годы теория карнавальной культуры, созданная М. М. Бахтиным, с точки зрения советской академической иерархии бывшим «всего лишь» преподавателем педагогического института в Саранске. Чем более специализированными и профессионализированными (или эмпирически ориентированными) были научные направления, тем в большей степени им удавалось «спрятаться» от непосредственного государственно-идеологического контроля. Ярким примером такого бегства от контроля служит знаменитая московско-тартуская семиотическая школа, формирование которой началось в 1960-е годы.

Процессы осовременивания происходили в разных дисциплинарных и национальных сообществах с несовпадающей скоростью, на что влияли и политические, и культурные факторы. Расширение экспериментальной и источниковой базы исследований, математизация понятийного аппарата, запрос на экспертное измерение общественных процессов или оптимизацию государственного управления особенно затронули социальные дисциплины. В экономической науке влияние политических установок было вполне очевидным. В Европе и США подходы, сформулированные Дж.М. Кейнсом, стали рецептом трансформации капитализма (особенно в программе «Нового курса» Ф.Д. Рузвельта). В Австрии межвоенного времени Ф. фон Хайек и Л. Мизес предложили более либеральную модель саморегуляции экономики, сводящую к минимуму вмешательство государства. Применение кибернетических идей и подходов, внедрение теории игр и новое понимание экономической рациональности сформировало - усилиями выходцев из Германии и Австрии в эмиграции - основные постулаты современной экономической теории. По отношению к ним прежние принципы «исторической школы», неорикардианства или экономико-антропологические штудии (К. Полани) отошли на второй план, как и экономические теории рыночного социализма, особенно популярные в Польше и Чехословакии в 1950-1960-е годы. В свою очередь, взгляды М. Фридмена на стратегии регулирования экономики стали основой и неоконсервативного поворота М. Тэтчер и Р. Рейгана, и посткоммунистических реформ в Восточной Европе и Советском Союзе после «бархатных революций» 1989-1991 г.

Господствующим течением гуманитарного знания в 1960-1970-е годы стал структурализм (благодаря лингвистическим трудам Р. Якобсона, этнологическим работам К. Леви-Стросса и философии М. Фуко). Именно тогда эксплицитно оформилось противостояние базовых познавательных и гуманитарно-научных установок, которые можно обозначить как аналитическую и герменевтическую. Эти академические стратегии также были составными частями, соответственно, сциентистских и антисциснтистских идейных комплексов. Неслучайны прямые переклички по обе стороны железного занавеса: споров «физиков» и «лириков» в СССР периода оттепели и дискуссий об идее «двух культур» Ч.П. Сноу в Великобритании. И в том, и в другом случае речь шла о новом измерении субъективности, о растущей роли техники и искусственного интеллекта, об ответственности ученого. Герменевтика Х.Г. Гадамера (с ее явными консервативными истоками) и критическая теория Франкфуртской школы в Германии и США явно тяготели к антисциентизму и выделению деятельностного начала в базовых познавательных подходах. В противовес этому в американской социологии, например, мейнстримом до конца 1970-х годов оставался структурнофункциональный подход. Этот круг идей, связанный с именем Т. Парсонса и Р. Мертона, соотносился современниками с кибернетическими идеями Н. Винера и установками системного подхода (его пионером считают биолога Л. фон Берталанфи). Речь шла о поиске общей методологии для прикладных дисциплин, технически совершенных и в идеале алгоритмизированных. Социальные науки во второй половине XX в. стали своего рода «третьей силой» между господствующими естественными и традиционными гуманитарными дисциплинами. Но и для них оставалась важной проблема увязки общей социальной теории (например, идей М. Вебера и Э. Дюркгейма) и прикладных социальных исследований, включая опросы, обработку данных и т.д. Для исторической науки XX в. также характерно усиление внимания к социальным детерминантам постижения прошлого - и во французской школе «Анналов», и в американской историографии (где немалую роль играет и интерес к географическим параметрам эволюции обществ), и в немецких версиях описания «структурной истории», преимущественно ориентированной на постижение индустриального мира. Впрочем, в этой дисциплине сохраняется и влияние разных форм интеллектуальной истории, в частности истории ментальностей и истории понятий (с 1970-х годов, особенно в Германии).