Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Но зато никто так не чувствует и не сознаёт своего падения, как поэт. Он страдалец, вечно падающий и вечно кающийся грешник. Присоедините к этому впечатлительность, всегда соразмерную силе поэтического таланта, да вспомните окружавшую среду, и вся бурная молодость Пушкина явится тем, чем она была в действительности: цепью шалостей, временного разгула, но никак не разврата.

Пушкин принадлежал к тому времени, когда началась пересадка к нам западных идей о человеческой личности в том смысле, как она определялась в понятиях феодального мира, т. е. в смысле её обособления. Но в нашем историческом строе обособиться личности было некуда и потому ей пришлось ограничиваться только внешнею оболочкой. Явились у нас Онегины, Чацкие, Герои нашего времени, как актёры, наряжавшиеся во взятые напрокат костюмы для театральных представлений. Явились и более лёгкие проявители своей личности — подражатели Давыдовским кутящим гусарам. Рост у нас этих идей шёл последовательно: он начался с мальчишеского оригинальничанья и подражательного либерализма, вынесенного нами, вместо контрибуции, из Франции и приготовившего затею декабристов; потом он вступил в период более серьёзного подчинения себя отрицательным требованиям западной науки и жизни, — период, выдающимся представителем которого был Герцен; наконец, дойдя до своей зрелости, он облёкся в уродливые формы нынешнего нигилизма. Таков у нас был ход развития идей о человеческом достоинстве и о личном праве.

Пушкин застал у нас это развитие на его первой ступени, когда молодёжь только ещё рисовалась, позировала под внешнею драпировкой, без внутренней порчи. Чтоб дать понятие о том, чем казались тогда молодые люди и чем они были в действительности, расскажу замечательный пример из моих воспоминаний.

Однажды один из близких мне людей получил письмо от отца, в котором старик делал ему благодушное замечание за то, что он огорчал свою сестру, жену сосланного в каторгу декабриста, никогда в своих письмах к ней не обращая ни одного слова к её несчастному мужу. Письмо это было мне прочтено. Хотя я тоже вольнодумствовал, но в Москве, этой матери родственных отношений, где я вырос и воспитался, семейные чувства окрепли во мне по-московски, и я находил, что отец был прав. Тут мой esprit-fort [489]разразился целой диатрибой против отца (якобы пожертвовавшего для связей судьбою своей дочери) и против условных обязанностей детей к родителям. Я с жаром опровергал моего оппонента. Спор кончился тем, что, как бы на зло мне, был тут же написан к почтенному отцу ответ самый непочтительный и резкий. Но на другой день взбунтовавшийся сын одумался, и письмо это было взято обратно с почты, впрочем так, лишь из снисхождения к старости и принятым приличиям, а не в отмену принципов. Почти вслед за тем, совершенно неожиданно, пришло известие о кончине отца. Известие это до того поразило либеральствовавшего на словах сына, что я во всю мою жизнь, ни прежде, ни после, не видал женщины, рыдавшей как он. В первые дни он почти не принимал пищи и лежал лицом в подушку, которую несколько раз, днём и ночью, надо было переменять: до того она становилась мокра от слёз. Я и два других, к нему близких, устроили при нём дежурство, не отходя от него ни днём ни ночью, пока этот нервный припадок не прошёл у него. Спустя несколько месяцев, я навестил его в деревне. У него в кабинете стояли на бюро акварельные портреты матери, брата и сестёр, и тут же лежал завёрнутый в бумагу портрет отца. Когда я развернул его и хотел поставить рядом с другими, этот десятивершковый атлет, гнувший железную кочергу в узел, стал просить меня дрожащим голосом, чтоб я завернул портрет опять, говоря: «К стыду моему я до сих пор ещё не могу привыкнуть видеть черты отца», и при этих словах слёзы потекли у него по лицу. Таков он был внутри и таким хотел казаться снаружи. И все тогда, каждый в своём роде, были мы таковы. Впрочем, к чему скрывать его имя? Рассказ мой ему не в укор, и я назову его. Это был Николай Николаевич Раевский, меньшой сын героя 1812 года, друг Пушкина, тот «младенец избранный», как назвал его поэт в посвящении ему Кавказского Пленника, которого отец десятилетним ребёнком, с старшим своим сыном Александром, шестнадцатилетним юношей, вёл за руки в атаку против Наполеоновской армии, под Дашковой, где мальчик принимал падавшие и катившиеся ядра за мячи и потом горько плакал, когда его уносили на руках подальше от этих мячей, как нам рассказывал при нём, передразнивая его плач, очевидец декабрист Семичев.

Пушкин ещё отроком, в Лицее, попал в среду стоявшей в Царском Селе лейб-гусарской молодёжи. Там бывали и философы, вроде Чаадаева, и эпикурейцы, вроде Нащокина, и повесы, вроде Каверина. Всё это были люди, блестящие не по одному мундиру, разыгрывавшие роли, каждый по своему вкусу. В их кругу впечатлительный юноша естественно делался тем, чем были они: с Чаадаевым мыслителем, с Нащокиным искателем чувственных наслаждений, с Кавериным кутилою, опережая их, быть может, во всём, соразмерно своей восприимчивой натуре, ещё усиленной примесью африканской крови. Но и тут гениальный юноша понимает уже суть дела, отделяет шалости от порока и говорит Каверину в утешение.

В этом кругу он начал петь вино, любовь и свободу, и допелся до ссылки или, (вернее, до высылки из Петербурга, в атмосфере которого он, вероятно, погиб бы гораздо ранее, как погиб в ней после. Эта высылка была для него несомненно благодетельна, удалив его от столичной пустоты и безалаберной жизни и дав ему досуг и время войти в самого себя и довершить своё умственное поэтическое развитие. [491]На юге он встретил семейство Раевских, замечательное по уму, и, сблизившись с ним, ездил вместе в Крым и на Кавказ, где, под впечатлением новой для него чудной природы, вышел на путь серьёзного поэтического творчества. Тут же он, кажется, испытал первую чистую любовь. Скоро и широко озарила его слава: его стихотворения все знали наизусть, а рассказы о нём собирались с жадностью до мелочей, и подвигам его повесничества рукоплескала молодёжь. О шалостях его составлялись даже легенды и то, что забывалось бы о всяком другом, осталось за Пушкиным до сего времени.

Но молодость проходит, и черты её совершенно изменяются с возрастом, физически и нравственно. Посмотрим же, чем был Пушкин в зрелом возрасте.

Я встретился с ним в 1829 году, когда ему было уже 30 лет, и при условиях, очень благоприятных для сближения между людьми: на боевых полях Малой Азии, в кругу близких ему и мне людей, под лагерною палаткой, где все живут нараспашку. Хотя время, проведённое мною с ним, было непродолжительно, всего пять-шесть недель, но зато все почти дни этих недель я с ним проводил неразлучно. Таким образом я имел возможность узнать его хорошо и даже с ним сблизиться. Он жил с упомянутым выше Николаем Николаевичем Раевским, а я жил с братом его Львом, бок-о-бок с нашим двадцатисемилетним генералом, моим однолетком, при котором мы оба были адъютантами, но не в адъютантских, а дружеских отношениях, начавшихся ещё в Персии.