Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл — не знаю почему — талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это чёрный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства; не знаю ещё, как это сделать; в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение. [517]

Пушкин, я думаю, был иногда и в некоторых отношениях суеверен; он говаривал о приметах, которые его никогда не обманывали, и, угадывая глубоким чувством какую-то таинственную, непостижимую для ума связь между разнородными предметами и явлениями, в коих, повидимому, нет ничего общего, уважал тысячелетнее предание народа, доискивался в нём смыслу, будучи убеждён, что смысл в нём есть и быть должен, если не всегда легко его разгадать. Всем близким к нему известно странное происшествие, которое спасло его от неминуемой большой беды. Пушкин жил в 1825 году в псковской деревне, и ему запрещено было из неё выезжать. Вдруг доходят до него тёмные и несвязные слухи о кончине императора, потом об отречении от престола цесаревича; подобные события проникают молнием сердца каждого, и мудрено ли, что в смятении и волнении чувств участие и любопытство деревенского жителя неподалёку от столицы возросло до неодолимой степени? Пушкин хотел узнать положительно, сколько правды в носящихся разнородных слухах, что делается у нас и что будет; он вдруг решился выехать тайно из деревни, рассчитав время так, чтобы прибыть в Петербург поздно вечером и потом через сутки же возвратиться. Поехали; на самых выездах была уже не помню какая-то дурная примета, замеченная дядькою, который исполнял приказание барина своего на этот раз очень неохотно. Отъехав немного от села, Пушкин стал уже раскаиваться в предприятии этом, но ему совестно было от него отказаться, казалось малодушным. Вдруг дядька указывает с отчаянным возгласом на зайца, который перебежал впереди коляски дорогу; Пушкин с большим удовольствием уступил убедительным просьбам дядьки, сказав, что, кроме того, позабыл что-то нужное дома, и воротился. На другой день никто уже не говорил о поездке в Питер, и всё осталось по-старому. А если бы Пушкин не послушался на этот раз зайца, то приехал бы в столицу поздно вечером 13-го декабря и остановился бы у одного из товарищей своих по Лицею, который кончил жалкое и бедственное поприще своё на другой же день… Прошу сообразить все обстоятельства эти и найти средства и доводы, которые бы могли оправдать Пушкина впоследствии по крайней мере от слишком естественного обвинения, что он приехал не без цели и знал о преступных замыслах своего товарища.

Пусть бы всякий сносил в складчину всё, что знает не только о Пушкине, но и о других замечательных мужах наших. У нас всё родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же по неволе охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужими, а чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?

Много алмазных искр Пушкина рассыпались тут и там в потёмках; иные уже угасли и едва ли не навсегда; много подробностей жизни его известно на разных концах России: их надо бы снести в одно место. А. П. Брюллов сказал мне однажды, говоря о Пушкине: «Читая Пушкина, кажется, видишь, как он жжёт молнием выжигу из обносков: в один удар тряпьё в золу, и блестит чистый слиток золота».

Даль познакомился с Пушкиным в 1832 году в Спб. Жуковский долго хотел поехать с ним вместе к Пушкину, но ему было всё некогда. Даль взял новую свою книжку и пошёл сам представиться.

Пушкин живо интересовался изучением народного языка, и это их сблизило. За словарь свой Даль принялся по настоянию Пушкина. [518] В 1833 году П-н приехал в Оренбург, где тогда Даль служил при Перовском. Вслед затем из Нижнего-Новгорода от тамошнего губернатора Бутурлина пришла к Перовскому бумага с извещением о путешествии Пушкина, который состоял под надзором полиции. [519]С Перовским Пушкин был на ты и приехал прямо к нему; но в доме генерал-губернатора поэту было не совсем ловко, и он перешёл к Далю; обедать они ходили вместе к Перовскому. Впрочем Пушкин оставался в Оренбурге несколько дней, собирая рассказы о Пугачёве. Они ездили вместе с Далем в Берды. Пушкина очень забавлял и смешил рассказ о том, как раз Пугачёв пришёл в Бердах в церковь и при всей толпе народа сел на престол, промолвив: «Давненько я не сидел на престоле». Даль помнит, как едучи в Берды, Пушкин говорил ему, что у него на уме большой роман, но он не соберётся сладить с ним. «Погодите, — прибавил он, — я ещё много сделаю; я теперь перебесился». В Оренбурге был инженерный майор какой-то, необыкновенный балагур, самый весёлый рассказчик и охотник. У него была отличная баня, куда Даль и повёл Пушкина. После мытья, в роскошный предбанник явился сам хозяин и стал потешать гостя своими россказнями и прибаутками.

«Вы стреляете уток?» спросил его Пушкин. — «Как уток! — воскликнул с притворным гневом майор, — чтобы я стал охотиться за такой дрянью! Утку убьёшь, она так и шлёпнется прямо в грязь. Нет, мы ходим за востроносыми; того подстрелишь, он распластает крылья и умирает на воздухе как Брут». Пушкин очень хохотал этому, и впоследствии, посылая Перовскому экземпляры Пугачёвского бунта, и смешав собственное имя, писал: «Отдайте один экземпляр маиору, который смешивает Валенштейна с вальдшнепом». [520]

Я слышал, что Пушкин был в четырёх поединках, из коих три первые кончились эпиграммой, а четвёртый смертью его. Все четыре раза он стрелялся через барьер, давал противнику своему, где можно было, первый выстрел, а потом сам подходил вплоть к барьеру и подзывал противника.

Помню в подробности один только поединок его, в Кишинёве, слышанный мною от людей, бывших в то время на месте.

В Кишинёве стоял пехотный полк, и Пушкин был со многими офицерами в клубе, собрании, где танцовали. Большая часть гостей состояла из жителей, молдаван и молдаванок; надобно заметить, что обычай, в то время особенно, ввёл очень вольное обращение с последними. Пушкин пригласил даму на мазурку, захлопал в ладоши и закричал музыке: «мазурку, мазурку!» Один из офицеров подходит и просит его остановиться, уверяя, что будут плясать вальс. «Ну, — отвечал Пушкин, — вы вальс, а я мазурку» — и сам пустился со своей дамой по зале.

Полковой или баталионный командир, кажется, подполковник Старков, по своим понятиям о чести, считал необходимым стреляться с обидчиком, а как противник Пушкина по танцам не решался на это сам, то начальник его принял дело это за себя.