Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Стрелялись в камышах придунайских, на прогалине, через барьер, шагов на восемь, если не на шесть. Старков выстрелил первый и дал промах. Тогда Пушкин подошёл вплоть к барьеру и, сказав: «пожалуйте, пожалуйте сюда», подозвал противника, не смевшего от этого отказаться; затем Пушкин, уставив пистолет свой почти в упор в лоб его, спросил: «довольны ли вы?» — тот отвечал, что доволен. Пушкин выстрелил в поле, снял шляпу и сказал:

Поединок был кончен, а два стиха эти долго ходили в роде поговорки по всему Кишинёву, и молдаване, не знавшие по-русски, тешились, затверживая её ломаным языком наизусть. [521]

Подробности другого поединка — кажется в Одессе — не помню; знаю только, что противник Пушкина не выдержал, что Пушкин отпустил его с миром, но сделал это тоже по-своему: он сунул неразряженный пистолет себе под мышку, отвернулся в сторону…

В Оренбурге Пушкину захотелось сходить в баню. Я свёл его в прекрасную баню к инженер-капитану Артюхову, добрейшему, умному, весёлому и чрезвычайно забавному собеседнику. В предбаннике расписаны были картины охоты, любимой забавы хозяина. Пушкин тешился этими картинами, когда весёлый хозяин, круглолицый, голубоглазый, в золотых кудрях, вошёл, упрашивая Пушкина ради первого знакомства откушать пива или мёду. Пушкин старался быть крайне любезным со своим хозяином и, глядя на расписной предбанник, завёл речь об охоте. «Вы охотитесь, стреляете?» — «Как-же-с, понемножку занимаемся и этим; не одному долгоносому довелось успокоиться в нашей сумке». — «Что же вы стреляете — уток?» — «Уто-ок-с?» — спросил тот, вытянувшись и бросив какой-то сострадательный взгляд. — «Что же? разве уток не стреляете?» — «Помилуйте-с, кто будет стрелять эту падаль! Это какая-то гадкая старуха, валяется в грязи — ударишь её по загривку, она свалится боком, как топор с полки, бьётся, валяется в грязи, кувыркается… тьфу!» — «Так что же вы стреляете?» — «Нет-с, не уток. Вот как выйдешь в чистую рощицу, как запустишь своего Фингала, — а он нюх-нюх направо — нюх налево, — и стойку: вытянулся как на пружине — одеревенел, сударь, одеревенел, окаменел! Пиль, Фингал! Как свечка загорелся, столбом взвился»… — «Кто, кто?» — перебил Пушкин с величайшим вниманием и участием. «Кто-с? разумеется кто: слука, вальдшнеп. Тут царап его по сарафану… А он, — (продолжал Артюхов, раскинув руки врознь, как на кресте), — а он только раскинет крылья, головку набок — замрёт на воздухе, умирая как Брут!»

Пушкин расхохотался и, прислав ему через год на память «Историю Пугачёвского бунта», написал:

«Тому офицеру, который сравнивает вальдшнепа с Валенштейном».

«Я стою вплоть перед изваянием исполинским, которого не могу обнять глазом — могу ли я списывать его? Что я вижу? Оно только застит мне исполинским ростом своим, и я вижу ясно только те две-три пядени, которые у меня под глазами».

Пушкин, о Петре.

Ещё Пугачёвщина, которую я не успел сообщить Пушкину во время:

При проезде государя наследника — нынешнего царя нашего — из Оренбурга в Уральск я тоже находился в поезде. Мы выехали в 4 часа утра из Оренбурга и не переводя духу прискакали в 4 часа пополудни в Мухраковскую станицу, на этом пути первую станицу Уральского войска. Все казаки собрались у станичного дома, в избах оставались одни бабы и дети. Тощий, не только голодный, я бросился в первую избу и просил старуху подать каймачка, топлёного молока — сырого здесь не держат — и хлеба. Отбив у скопы цыплёнка, схваченного ею в тревогу эту на дворе, старуха радушно стала собирать на стол. «Ну что — сказал я: — чай рады дорогому гостю, государю наследнику?» — «Помилуй, как не рады? — отвечала та: — ведь мы тута — легко ли дело, царского племени не видывали от самого от государя Петра Фёдоровича…»

То-есть — от Пугачёва.

28 января 1837 года во втором часу пополудни встретил меня Башуцкий, едва я переступил порог его, роковым вопросом: «Слышали вы?» и на ответ мой: не — рассказал, что Пушкин накануне смертельно ранен.

У Пушкина нашёл я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным лицам. Д-р Арендт и д-р Спасский пожимали плечами. Я подошёл к болящему, он подал мне руку, улыбнулся и сказал: «плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз сказал он мне ты, — я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для здешнего мира.

Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться с смертью, [522]так спокойно он ожидал её, так твёрдо был уверен, что последний час его ударил. Плетнёв говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти». Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаявайся и ты!» отвечал: «Нет, мне здесь не житьё; я умру, да видно уже так надо». В ночи на 29 он повторял несколько раз подобное; спрашивал, наприм., который час? и на ответ мой снова спрашивал отрывисто и с расстановкою: «долго ли мне так мучиться? пожалуйста поскорее». Почти всю ночь держал он меня за руку, почасту просил ложечку холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно — брал стакан сам с ближней полки, тёр себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда ещё приговаривая: «Вот и хорошо, и прекрасно!» Собственно от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости, а может быть ещё более воспалению больших венозных жил. «Ах, какая тоска! — восклицал он, когда припадок усиливался, — сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку — и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами: «ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!» Вообще был он, по крайней мере в обращении со мною, послушен и поводлив, как ребёнок, делал всё, о чём я его просил. «Кто у жены моей?» спросил он между прочим. Я отвечал: много людей принимают в тебе участие, — зала и передняя полны. «Ну, спасибо, — отвечал он, — однако же, поди, скажи жене, что всё слава богу легко; а то ей там, пожалуй, наговорят».

С утра пульс был крайне мал, слаб, част, — но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и твёрже; в то же время начал показываться небольшой, общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений, приставили мы с д-ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твёрдою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — Мы за тебя надеемся ещё, право, надеемся! Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но повидимому он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец», и прибавлял ещё: «Пожалуйста поскорее!» Я налил и поднёс ему рюмку касторового масла. «Что это?» — Выпей, это хорошо будет, хотя может быть на вкус и дурно. «Ну, давай», выпил и сказал: «А, это касторовое масло?» — Оно; да разве ты его знаешь? «Знаю, да зачем же оно плавает по воде? сверху масло, внизу вода!» — Всё равно, там (в желудке) перемешается. — «Ну, хорошо, и то правда». В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, — и не мог отбиться от трёх слов из Онегина, трёх страшных слов, которые неотвязно раздавались в ушах, в голове моей, — слова: