Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Во всяком случае он не ожидал, чтоб имя Гоголя стало подле, если не выше, его собственного имени. Пушкин был великим художником, Гоголь гением. Пушкин всё подчинял условиям пластики, эстетики, искусства; Гоголь ни к чему не готовился, не следовал никаким правилам, никаким образцам, не знал ни грамматики, ни правописания. Он был самобытен, самороден, и часто грешил против эстетического вкуса. Он обогатил русскую словесность своей личностью, своими произведениями; но нельзя сказать, чтоб школа, им порождённая, принесла пользу: напротив, она, за отсутствием гения, принялась подражать недостаткам и утратила многие необходимые условия настоящего искусства. Влияние Пушкина было во много благотворнее. Оно облагородило, усовершенствовало, гармонизировало русскую речь, русский слог. Оно поддержало и поддерживает поныне художественные, вечные законы простоты, соразмерности, формы, колорита, идеального понимания истины и разборчивого изображения природы. Гоголь ещё вероятно вырастет в мнении русского народа, по созданным им живым типам, не уступающим типам Мольеровским, но школа его исчезнет. Пушкин утратит, может быть, ещё более современной ему свежести его произведений; но как образец, как художник, как пример и учитель, он будет оценён с каждым днём всё более и более и укажет ещё русской словесности, на каком пути, в силу каких правил, она может развиваться, окрепнуть и принести настоящую государственную пользу народному образованию. Отличительным свойством великих талантов бывает всегда уважение к настоящему или даже мнимому превосходству. Гоголь благоговел перед Пушкиным, Пушкин перед Жуковским. Я слышал однажды между последними следующий разговор: «Василий Андреевич, как вы написали бы такое то слово?» — На что тебе? (Надо заметить, что Пушкин говорил Жуковскому вы , а Жуковский Пушкину ты. ) «Мне надобно знать, — отвечал Пушкин, — как бы вы написали. Как бы написали, так и следует писать. Других правил не нужно…»

Прошло несколько лет. Из Дерптских студентов, 20 лет, я поступил на службу и тогда же затеял жениться, что мне не удалось, но послужило поводом к одной истории, положившей основание моему сближению с Пушкиным. Я решился на время оставить Петербурга просил какой-нибудь командировки по министерству внутренних дел, директором которого был Ф. Ф. Вигель. (Он на меня очень сердился за то, что я раз сказал, что ни он, ни я никогда в департаменте не бываем.) Командировку мне дали: я был назначен секретарём следственной комиссии, отправляемой в Ржев, Тверской губернии, по случаю совершённого там раскольниками святотатства. Председателем комиссии был назначен только что вернувшийся тогда из Иерусалима А. С. Н[оров]. Он взял меня в свою коляску. Выехав из Царского Села, мы вышли для предосторожности, чтоб спуститься под гору пешком, и тут А. С. обратился ко мне с вопросом:

«Вы знаете, как производятся следствия?»

— Нет, отвечал я, не знаю; я служу недавно и о следственных делах никакого понятия не имею.

«Да и я тоже, сказал жалобно А. С. Я ведь на вас надеялся».

— А я на вас, ваше пр-во.

Вот как тогда назначались следствия.

В Твери мы достали собрание законов и сели учиться, после чего поехали в Ржев. Следствие продолжалось долго и было, к удивлению, ведено исправно. Оно ознаменовалось разными любопытными эпизодами, о которых здесь упоминать впрочем не место. Самым же замечательным для меня было полученное мною от Андрея Карамзина письмо, в котором он меня спрашивал, зачем я не отвечаю на вызов А. С. Пушкина: Карамзин поручился ему за меня, как за своего Дерптского товарища, что я от поединка не откажусь.

Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало, встречался с ним у Карамзиных, смотрел на него как на полу-бога и был только сильно однажды им озадачен, когда спросил у него на Невском проспекте с некоторой развязностью, не проведём ли мы вместе вечер у одного известного журналиста. — «Я человек женатый, — отвечал мне Пушкин, — и в такие дома ездить не могу», и прошёл далее. И вдруг ни с того, ни с сего, он вызывает меня стреляться, тогда как перед отъездом я с ним даже не виделся вовсе. Решительно нельзя ничего тут было понять, кроме того, что Пушкин чем-то обиделся, о чём-то мне писал и что письмо его было перехвачено.

Следствие кончилось. Я переехал жить в Тверь, где был принят, как родной, в доме незабвенного для меня умного, радушного и добродушного слепого старика А. М. Бакунина […] С Карамзиным я списался и узнал наконец, в чём дело. Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с Нат. Ник. Пушкиной, которая шутила над моей романтической страстью и её предметом. Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского, очень милого и образованного поляка, танцовавшего тогда превосходно мазурку на петербургских балах. Всё это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого простого разговора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о том, что она ещё недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, так как она вообще ничего от мужа не скрывала, хотя и знала его пламенную, необузданную природу. Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я заслоняюсь от дуэли. Получив это объяснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам, когда ему будет угодно, хотя не чувствую за собой никакой вины по таким и таким-то причинам. Пушкин остался моим письмом доволен и сказал С. А. Соболевскому: «Немножко длинно, молодо, а впрочем хорошо». В то же время он написал мне по французски письмо следующего содержания: «М. г. Вы приняли на себя напрасный труд, сообщив мне объяснения, которых я не спрашивал. Вы позволили себе невежливость относительно жены моей. Имя, вами носимое, и общество, нами посещаемое, вынуждают меня требовать от вас сатисфакции за непристойность вашего поведения. Извините меня, если я не могу приехать в Тверь прежде конца настоящего месяца» и пр. Оригинал этого письма долго у меня хранился, но потом кем-то у меня взят, едва ли не в Симбирске.

Делать было нечего; я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привёл бумаги в порядок и начал дожидаться и прождал так напрасно три месяца. Я твёрдо впрочем решился не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин всё не приезжал, но расспрашивал про дорогу, на что один мой тогдашний приятель, ныне государственный сановник, навестивший меня проездом через Тверь, отвечал, что до Твери дорога хорошая. Вероятно гнев Пушкина давно уже охладел, вероятно он понимал неуместность поединка с молодым человеком, почти ребёнком, из самой пустой причины «во избежание какой-то светской молвы». Наконец от того же приятеля узнал я, что в Петербурге явился новый француз, роялист Дантес, сильно уже надоевший Пушкину. С другой стороны он, по особому щегольству его привычек, не хотел уже отказаться от дела, им затеянного.