Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Окончания не припомню; знаю только, что в этих стихах, прочитанных Соболевским, Пушкин довольно зло посмеялся над Елизаветой Михайловной, в особенности над её слабостью рядиться не по летам.

При всей своей незлобивости и любви к Пушкину, она видимо рассердилась и во всё продолжение церковной службы была угрюма и молчалива.

Эта выходка Соболевского, неуместная и неприличная, — тем более со стороны человека, имевшего притязания быть другом Пушкина, — раздосадовала и меня. Не ручаюсь за подлинность стихов, читанных Соболевским: не были ли они его собственным произведением, выданным за сочинение Пушкина? По окончании богослужения я заметила Сергею Александровичу, что эти стихи он мог бы прочитать при иной обстановке.

— Совершенно с вами согласен, — отвечал он, — но мне надоели стенание и причитывания Елизаветы Михайловны: вы видели, что после стихов она их прекратила!

Весьма сожалею, что с воспоминанием о прощании с останками Пушкина у меня сопряжён этот эпизод со стихами его, или Соболевского… Не имею причин злословить памяти ни того, ни другого; тем не менее — факт налицо. [118]

К слову о Пушкине, припомню о его отце, Сергее Львовиче. В одну из моих с ним встреч он рассказывал мне о своём участии в любительских спектаклях в Москве. Он отличался во французских пиесах, а Фёдор Фёдорович Кокошкин (по его словам) был его несчастным соперником в русских. Он играл в «Димитрии Донском» и в «Мизантропе» своего перевода. Шутливые свои рассказы он заключил анекдотом:

— Когда хоронили жену Кокошкина (рождённую Архарову) и выносили её гроб мимо его кабинета, — куда отнесли лишившегося чувств Фёдора Фёдоровича, — дверь вдруг отворилась, и на пороге явился он сам, с поднятыми на лоб золотыми очками, с распущенным галстухом и с носовым платком в приподнятой руке:

— Возьми меня с собою! — продекламировал он мрачным голосом вслед за уносимым гробом.

— C’était la scène la plue réussie de toutes celles que je lui ai vu représenter! [119]— заключил свой рассказ Сергей Львович Пушкин.

Когда я потом рассказывала это Александру Сергеевичу, он заметил смеясь:

— Rivalité de métier! [120]

Вот всё, что сохранилось в моей памяти о Пушкине, вместе с благоговением к его бессмертному имени.

1879 г. Спб.

В августе 1819 года приехал я в Петербург и остановился в доме графа Остермана-Толстого, при котором находился адъютантом. Дом этот на английской набережной, недалеко от Сената […]

Со многими из писателей того времени, более или менее известных, знаком я был до приезда моего в Петербург, с иными сблизился в интересные эпохи десятых годов […] Но я ещё нигде не успел видеть молодого Пушкина, издавшего уже в зиму 1819—20 г. «Руслана и Людмилу», Пушкина, которого мелкие стихотворения, наскоро, на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть, — Пушкина, которого слава росла не по дням, а по часам. Между тем я был одним из восторженных его поклонников. Следующий необыкновенный случай доставил мне его знакомство. Рассказ об этом случае прибавит несколько замечательных строчек к его биографии. Должен я также засвидетельствовать, что все лица, бывшие в нём главными деятелями (кроме историка, вашего покорного слуги), уже давно померли, и потому могу говорить о них свободно.

Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, маиору [Денисевичу], служившему в штабе одной из дивизий …ого корпуса, которым командовал граф. [Денисевич] был маиором, учился, как говорят, на медные деньги и образован по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам: он был очень плешив и до крайности румян; последним достоинством он очень занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец. Игрою густых своих эполет он особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как от лучей солнечных, разливается свет на всё, его окружающее, и едва ли не на весь город. Мы прозвали его дятлом, на которого он и наружно и привычками был похож, потому что без всякой надобности долбил своим подчинённым десять раз одно и то же. Круг своей литературы ограничил он «Бедною Лизой» и «Островом Борнгольмом», из которого особенно любил читать вслух: «Законы осуждают предмет моей любви», да несколькими песнями из «Русалки». К театру был пристрастен, и более всего любил воздушные пируэты в балетах; но не имел много случаев быть в столичных театрах, потому что жизнь свою провёл большею частию в провинциях. Любил он также покушать. Рассказывают, что во время отдыха на походах не иначе можно было разбудить его, как вложивши ему ложку в рот. Вы могли толкать, тормошить его, сколько сил есть — ничто не действовало, кроме ложки. Впрочем был добрый малый . Моё товарищество с ним ограничивалось служебными обязанностями и невольным сближением по квартире.

В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро, — было ровно три четверти восьмого, — только что успев кончить свой военный туалет, я вошёл в соседнюю комнату, где обитал мой маиор, чтоб приказать подавать чай. [Денисевича] не было в это время дома; он уходил смотреть, всё ли исправно на графской конюшне. Только что я ступил в комнату, из передней вошли в неё три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арапским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями. Один был адьютант; помнится, я видал его прежде в обществе любителей просвещения и благотворения; другой — фронтовой офицер. Статский подошёл ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: «Позвольте вас спросить, здесь живёт [Денисевич]?» — «Здесь, — отвечал я, — но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его». Я только хотел это исполнить, как вошёл сам [Денисевич]. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он видимо смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку. «Что вам угодно?», сказал он статскому довольно сухо. «Вы это должны хорошо знать, — отвечал статский, — вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы) ; до восьми остаётся ещё четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…» Всё это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. [Денисевич] мой покраснел как рак, и запутываясь в словах, отвечал: « Я не затем вас звал к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пиесу, что это неприлично…» — «Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, — сказал более энергическим голосом статский, — я уже не школьник, и пришёл переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…» [Денисевич] не дал ему договорить. «Я не могу с вами драться, — сказал он: — вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер…» При этом оба офицера засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня загадкой. Статский продолжал твёрдым голосом: «Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело».