Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Очень характерно, что Соболевский подчёркивал необходимость быть осторожным именно с современниками. С потомками можно было меньше чиниться, но перед современниками нельзя было являться нараспашку. Пушкин умер, оставив немало личных и литературных противников и врагов. Многие из них тогда были ещё живы. В это самое время Анненков, собирая устные рассказы о Пушкине, писал, что он много «получил от друзей-неприятелей его странных поминок, но в самых рассказах их превосходная личность Пушкина высказывается чрезвычайно ясно, на зло им». [26] Б. Л. Модзалевский. Пушкин. Л., 1929, стр. 296. В это самое время Ксенофонт Полевой, не забывший стародавней литературной вражды с Пушкиным, сводил с ним запоздалые счёты на страницах своих мемуаров. [27] См. ниже, стр. 410 и след. В это же время, наконец, ещё продолжалась ожесточённая полемика между литературными соратниками и противниками Пушкина. Пушкин и мёртвый оставался участником литературной борьбы, служа для первых — объединяющим центром и боевым знаменем, а для вторых — наиболее значительной и заманчивой мишенью. Ещё при жизни он не раз становился жертвой, по собственному выражению, «нелитературных обвинений». С целью ниспровержения его литературного авторитета, противники не гнушались откровенной клеветой и сплетнями, используя всё возможное, от недвусмысленных намёков на политическую неблагонадёжность Пушкина и на его безнравственность, до упрёков в «страшном корыстолюбии».

После смерти Пушкина ничто, по существу, не изменилось в этом отношении. И этим, конечно, объясняется настороженность и Соболевского, и Плетнёва, и других его друзей, опасавшихся неосторожно вырвавшимся рассказом о каких-либо поступках Пушкина, противоречивших казённой морали, или иных подробностях его частной жизни, дать пищу клеветникам. Плетнёв в 1831 г., оправдываясь перед Пушкиным в сухости своей некрологической статьи о Дельвиге, объяснял, что «говорил без всякого энтузиазма, не вводя ни одного обстоятельства, которое бы выказывало меня как его домашнего человека», из опасения, «чтобы мерзавцы не воспользовались для своей цели самою святынею дружества». [28] Письмо П. А. Плетнёва Пушкину от 22/11-1831 г.

Но была ещё и другая причина, заставлявшая молчать тоже не одного только Плетнёва. Литературная и интимная биография Пушкина тесно переплеталась с его биографией политической. Писать об одном без другого было невозможно, а политическая биография Пушкина осуждена была, конечно, оставаться под спудом. Плетнёв, со свойственной ему осторожностью, только однажды намекнул на это. Вспоминая через десять лет о впечатлении, произведённом на него известной запиской Жуковского о последних днях Пушкина, поразившей его «сбивчивостью и неточностью рассказа», он с горечью заключал, что «тогда же мог бы хоть для себя сделать перемены». [29] Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетнёвым, т. III, стр. 159. Едва ли можно сомневаться в том, что эти перемены должны были свестись в основном к разоблачению реакционной и фальшивой легенды о глубоко-христианской кончине Пушкина и предсмертном примирении его с царём, созданной ближайшими друзьями поэта (Жуковским, Вяземским и др.), с целью посмертной политической его реабилитации, посмертного примирения с двором и правительством, в интересах его семьи и в интересах собственного оправдания. И характерно, что даже «для себя» Плетнёв не решался сказать правду.

Как стал бы Плетнёв писать о Пушкине «для себя», мы можем только догадываться, но о том, как он писал «для других», даёт представление биография Пушкина, напечатанная им в 1838 г. [30] «Современник», 1838, т. X, стр. 21—52. Прост и безоблачен был жизненный путь Пушкина, если верить этой биографии. Он никогда не испытывал мучительного разлада с действительностью, не рвался прочь из России, не задыхался в тисках николаевского террора, усугублявшихся жёсткой материальной нуждой. Творчество его не подвергалось цензурным гонениям. «Борис Годунов» просто «долго хранился в портфеле автора», а «Медный Всадник» не упоминается вовсе. Правительство отечески ласкало поэта, отнюдь не помышляя преследовать его. Просто «между тем Пушкин переехал в Кишинёв», просто «в конце 1824 г. Пушкин оставил Одессу». Мудрено было угадать за этим ожесточённое преследование, одиночное заключение в глухой деревне, тем более, когда автор, уже откровенно в разрез с истиной, сообщал, будто, «возвращаясь из южной России в Псковскую деревню свою, он (Пушкин) посетил Москву и Петербург, где так жадно читались его стихотворения». Впрочем, правительству, повидимому, и не за что было карать Пушкина. Он, очевидно, не писал ни революционных стихотворений ни «Гавриилиады», не был в связи с декабристами, не ссорился с царём и правительством, не оплакивал гибель «120 друзей, братьев, товарищей». Да и существовали ли вообще декабристы? Создаётся впечатление, что Пушкин жил и творил вне времени и пространства, в каком-то нереальном, сказочном государстве.

Так приходилось писать о Пушкине в николаевскую эпоху. Мудрено ли, что эта перспектива не соблазняла друзей поэта и что они предпочитали молчать? Отсюда, конечно, не следует, что все они в равной степени руководствовались литературными расчётами и политической осторожностью. П. В. Нащокин, например, должно быть, просто не собрался записать свои воспоминания о Пушкине вследствие той же безалаберности, которая привела к утрате им вещественных пушкинских реликвий, доставшихся ему после смерти поэта. Соболевский, который однажды уже приступил даже к своим воспоминаниям о Пушкине, собираясь развернуть широкую панораму жизни поэта, но бросил работу на первых же страницах, [31] См. ниже, стр. 103—104. сам признавался в 1855 г. М. Н. Лонгинову в том, что не может решиться писать воспоминания о Пушкине, не чувствуя себя способным справиться с этой ответственной задачей. [32] Пушкин и его современники, вып. XXXI—XXXII, стр. 38.

Так или иначе, но мемуарное наследие, оставленное ближайшими друзьями Пушкина, количественно крайне незначительно и буквально тонет в безкрайном море псевдомемуарной литературы. Повидимому, в первые десятилетия после смерти поэта слишком велико было искушение у разных литературных проходимцев связать своё имя с именем Пушкина. Слишком велик оказался искус вложить в уста Пушкина мнимые похвалы своему грошовому творчеству, или, путём измышления какого-нибудь эпизода, пристегнуть себя к его биографии, чтобы хоть на мгновение блеснуть отражённым светом. Пушкина возили по городам, в которых он заведомо не бывал, навязывали ему поступки, которых он не мог совершить, заставляли писать стихи, сочинив которые он не был бы Пушкиным. Создавались и целые значительные мемуарные произведения, представлявшие собой более или менее искусную фальсификацию (воспоминания А. О. Смирновой, Л. Н. Павлищева, А. Грена и др.).