Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 4

Девочки на пароходе ехали в сопровождении Дарьи, выдававшей их за своих детей. Когда девочек спросили: «Вы Почталиц?» — они ответили: «Нет, мы не еврейки, мы веруем в Господа Бога Иисуса Христа».

Девочки рассказали, что они уже крестились, крестил их в Москве какой-то священник в лиловой рясе. Когда девочек привезли в Петербург, они не хотели возвращаться домой к матери, но впоследствии они вернулись.

Дарья Шикурина теперь судится: к ней предъявлено обвинение по 1084-й ст., карающей лишением прав и отдачей в арестантские роты на 3-4 года».

Волосы становятся дыбом от такого известия. Мы, православные, в Православной России дожили, стало быть, теперь до того, что исповедницу Христову уже влекут на суд, угрожающий ей суровым наказанием за ее апостольскую деятельность. Да что же это? Где же возмездие?..

Смотрю в окно: идет к заднему крыльцу утиной своей походкой с перевальцем стенинский старичок, Павел, отец нашей припадочной Груши. Я вышел к нему на кухню. Поцеловались.

— Что ты, Павел?

— Я к твоей милости. Есть у тебя времечко для беседы?

Я сел на табуретке в кухне, сел и Павел.

— Ну, — говорю, — сказывай, с чем пришел!

— Да вот что, родной, — ответил Павел, — хочу я тебе сон свой рассказать. Недели две тому назад сон этот я свой видел. Уж больно страшен сон той-то!

А Павел наш — ему уже под 80 лет, — из таких Божьих старичков, что сны его бывают не без духовного значения. Наши богомудрые его снами не пренебрегают.

— Вижу я, — продолжал Павел, — что я из хаты своей вышел на задворок, на поле, где я пашу. Гляжу, а там, откуда ни возьмись, гробница, большая такая, чугунная, а в гробнице монах. Испугался я и ну бежать оттудова, а монах кричит мне вдогонку:

— Куда бежишь? От меня все равно никуда не уйдешь. Ты постой-ка лучше!

Я остановился. Страх мой прошел. А монах и говорит мне:

— Ступай скажи всем людям, чтобы переменили жизнь, чтобы не жили, как теперь живут; а то идет на них то, чего от века никогда не было.

Мне так от этих слов страшно стало, что я проснулся. Ходил к Старцу, сказал ему свой сон, а он мне и говорит:

— Так, Павел, и будет.

— Как же, — говорю я ему, — быть мне теперь, батюшка, ведь мне сон-то приказано людям сказывать, чтобы они жизнь свою переменили? Кто же меня послушает?

— А ты, — ответил мне Старец, — говори его только хорошим людям, а остальным не к чему: те, если кто и из мертвых воскрес бы и стал бы звать к покаянию, и тому не поверят.

— Правильно! — вздохнул я, прослушав рассказ Павла.

— А ты, — спросил он меня, — что на это скажешь?..

— Да что мне после старца и говорить-то? — сказал я Павлу, — куда Старец, туда и я; каково его слово, таково и мое. Молиться надо Царице Небесной: Она всех грешных Споручница.

С этим и ушел от меня Павел. А я подумал: только успел я записать о нечестивом судилище над Дарьей исповедницей и спросить: где же возмездие? А ответ не замедлил устами 80-летнего простеца-старца.

И ведь точно кто нарочно подослал его ко мне с ответом!... Дивное дело!

Сегодняшний день закончился тревогой. Часу в одиннадцатом вечера, в час для Любочки совсем необычный, вбегает ко мне наша девочка и голосом, прерывающимся от волнения и испуга, восклицает:

— Дядя, милый! Мать Марфа сказала, что у нас в саду прячется какой-то оборванец. Она его сейчас видела.

Мать Марфа — полуслепая и глухая старушка, в числе других приютившаяся в одном из уголков нашей людской.

В одну минуту накинул я на себя пальто, схватил револьвер, фонарь и бросился в сад на поиски спрятавшегося оборванца. Схватил в руки палку и француз и тоже помчался мне на подмогу. Не отстала от нас и верная моя подруга и мигом очутилась рядом со мною в саду. Коля свистнул собакам, но собак дома не оказалось, кроме молоденького полущенка Рябки, готовой вилять хвостом перед кем угодно. Ночь темная, что называется, ни зги не видно. Холодно, ветрено; сосны шумят своими вершинами... Жутко! а тут еще и разбойник где-то прячется... Искали, искали, весь сад обыскали и никого не нашли. Пошли пытать мать Марфу.

— Ты когда его видела?

— Кого?

— Оборванца.

— Какого?

— Да что в саду спрятался.

— Это тот, что ли, про которого я Марине говорила?

А Марина, наша слуга премудрая, тут же стоит и трясется от страху.

— Тебе, — спрашиваю, — мать Марфа про оборванца говорила?

— Мне.

— Ну да, — кричу я матери Марфе под ухо, — тот, про которого ты Марине говорила.

— А, про того, — ответила старушка, — так тот, я видела, мимо нашего сада проходил. Это вчерась днем было.

Вот вам и — здравствуйте! Это значит, что мы сегодня ночью вчерашнего дня искали. Посмеялись над Мариной и над собой и вернулись домой успокаивать Любочку. Застали ее в кухне. Ляля замешивает к завтрему тесто на пироги, а Любочка ее уговаривает:

— Вот ты пироги месишь, а кому их завтра есть будет? ведь мы все лежать будем!

«Лежать» — на Любочкином наречии значит — убитыми быть. На этот раз тревога была ложная, слава Богу! Но под какими впечатлениями растут в наши дни, даже в Оптиной, наши несчастные дети!... И вспомнилось мне тут, как в недавние дни в Петербурге рассматривал при мне один четырехлетний мальчик картинки субботнего приложения к «Новому Времени».

— Кто это? — спросил он меня, указывая на портрет только что назначенного министром внутренних дел Булыгина.

— Это, — говорю, — царский слуга, министр Булыгин.

— Его убили? — спросил ребенок.

Уж если «министр», так значит — «убили», вот что сложилось в головке современного ребенка как убеждение, вынесенное из опыта его детских впечатлений. Как измерить всю глубину бездны, на краю которой с ранних дней трепещет и замирает в наше жестокое время впечатлительное детское сердце?!

Постриги. — Зима стала.

Сегодня за поздней Литургией постригли в Ангельский образ четырех рясофорных послушников. Народу на этом торжестве было много. Было торжественно и умилительно. На француза постриг произвел большое впечатление. Сегодня в 4 часа дня он уезжает на новое место жительства: Оптинский период его жизни кончился, наступает новый. Помоги ему, Господи!

Зима стала: два градуса мороза и снегу на пол-аршина. Прощай, золотая осень!...

Беспокойно мое сердце. — Вести из деревни. — Кончина монахини. — Два міра.

Второй день беспокойно мое сердце, а причины беспокойства не вижу: мір тот же, мы те же, а между тем что-то тревожное подступило к сердцу и давит его, и жмет. Духа уныния не даждь ми, Господи и Владыко живота моего!...

По случаю снежных заносов сегодня не пришла почта. Один день проведен без известий из внешнего міра, и то слава Богу! День проведем и не будем в событиях внешних расшифровывать тайну духовного их значения, не будем догадываться о том, что скрывают в себе эти события, чередующиеся теперь с такой головокружительной, безумной быстротой...