Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 4

Отец Варсонофий не принимал сегодня и передал нам через келейника заочное благословение. Жена с Любочкой пошли на благословение к старцу, отцу Иосифу, а я остался их ждать у скитских святых ворот. Подполз ко мне на своих «культяпках» безногий Зиновий — «Зиневей» по-простонародному (это в Скиту как бы состоящий на вакансии второго привратника калека с отнятыми, отмороженными ступнями).

— Каково, — спрашиваю, — съездил, Зиневеюшка?

А он отпрашивался на три дня в деревню к дочери и только что оттуда вернулся.

— Лучше, — отвечает, — и не спрашивайте: три дня в деревне прожил — три дня в аду прокипел. Судите сами: старшина пьян, староста пьян, и все село пьяно. Такая, прости Господи, идет разволока, что надо быть хуже, да некуда.

— С чего же, — спрашиваю, — они пьянствуют? с каких радостей?

— Не с радости, батюшка, а с отчаянности, оттого, что от работы отбился народ: в господа все выйти захотели, никого не понимают 168и ничего знать не хотят. Одно слово: пропадает Рассея.

А я — то было порадовался, что день пройдет без впечатлений от внешнего міра!...

Показывал мне сегодня один из наших старцев письмо, полученное им от духовной дочери, монахини. Пишет:

«Уведомляем вас, родной наш батюшка, что ваша духовная дочь, новопостриженная монахиня Таисия Т. 29 октября мирно и тихо скончалась в 40-й день по пострижении. Причастилася около 9 часов утра, а полчаса одиннадцатого кончилась. Это за молитвы старцев Господь ее удостоил такой праведной кончины. Накануне смерти ее приобщал наш батюшка. Она попросила его на завтрашний день, то есть на сороковой день по пострижении, еще ее причастить, а келейным сказала:

— Я не нынче умру, а завтра. Я просила Матерь Божию умереть мне на сороковой день по пострижении.

29 октября у нас ежегодно бывает торжественный крестный ход по городу в память избавления города через Боголюбскую икону от моровой язвы. Боголюбская икона явилась тогда на воротах одного жителя нашего города, и трикратно в сонном видении Матерь Божия приказывала ему служить молебен этой иконе, обещая избавить город от смертоносной язвы. В этом же месяце приносят к нам из Вышенской пустыни и чудотворную Казанскую икону. И вот, когда крестный ход с этими иконами приближался уже к нашей обители и начался звон, вот тут-то мирно и тихо и скончалась наша мать Таисия. Она просит ваших старческих молитв за нее, чтобы ей пройти воздушный трудный путь безбедно за вашими отеческими молитвами...»

Вот они два міра рядом: наш христианский с матерью Таисиею, уходящей в лучший мір в назначенный день, под праздничный трезвон колоколов крестного хода, и тот мір, где «все пьяны» и где «все захотели в господа выйти».

Что между ними общего?

I. Еврейский вопрос

Много работал это время над выяснением вопроса о «тайне беззакония» и об «антихристовой печати». Наступившая зима сковывает ледяной рукой волны моей «Божьей реки», наносит метелями на ее берега такие сугробы, что ни пешему пройти, ни конному проехать. Самое время для того, чтобы зарыться в книги и с головой погрузиться в кабинетную работу.

Передо мной капитальный труд по раскрытию тайны масоно-еврейского заговора против христианского міра. Зовется он «Problema de l’heure presente» — «Задачи данного момента». Принадлежит он перу уже не раз упоминавшегося мной монсиньора Делассю, доктора-богослова и прелата-каноника епархии Камбрэ 169. При общеизвестном масоно-еврейском засилии во Франции нигде в міре, как в этой несчастной стране, не развита так антимасонская литература; но с точки зрения христианских идеалов и чаяний только один Делассю взглянул на этот жгучий современный вопрос с той высоты, с какой только можно охватить его во всей полноте объема.

«Еврейский вопрос в наши дни, — пишет Делассю, — поставлен в первую очередь. Важность этого вопроса возрастает за последнее пятидесятилетие, можно сказать, не по дням, а по часам. Изучением его заняты и богословы, и философы, и историки, и политические деятели, и экономисты, и даже общество. Сколько уже появилось трудов, доказывающих всю важность задачи, поставленной еврейством міру! Особенно же много стало появляться таких исследований с тех пор, как Эдмонд Дрюмон 170направил в эту сторону общественное внимание своими разоблачениями французского и всемирного еврейства.

Что же представляет собою еврейство?

Вопрос этот 171в наше время с особой настойчивостью занимает все умы, внимательные к тому, что совершается в міре, и озабоченные будущностью своего отечества.

«В детстве моем, — говорит Жюль Леметр 172, — я знаком был с евреями только по литературным произведениям и склонен был окружать их некоторым поэтическим ореолом. Мне они казались живописными, и чувства мои к ним были те же, как к итальянским «pifferari» 173или к цыганам... Я знал, что их когда-то подвергали гонению, и это меня умиляло. Я был убежден в том, что в этом именно и заключается объяснение и оправдание их наиболее заметных пороков... Несравненный труд Дрюмона «La France juive» («Ожидовленная Франция») переубедил меня, но не вполне. Мне виделся в нем некий свет, чудесно проникающий в темноту вопроса, удивительное прозрение историка, но все же в труде этом мне чудилось некоторое преувеличение, гиперболичность. В то время, сказать правду, у меня были кое-какие дружеские отношения в еврейском міре, и когда мне в моих фельетонах приходилось говорить об Израиле по поводу театральной пьесы или романа, я это делал с чрезвычайной осторожностью, подчеркивая свое беспристрастие. Впрочем, я был искренен: я боялся быть несправедливым».

Таково несколько лет тому назад было настроение умов большинства французов. Теперь оно стало совершенно иным.

Тот же академик Жюль Леметр пишет теперь так: «Евреи — я говорю не о всех, а о большинстве — те, по крайней мере, из них, которые на виду у всех, которые «делают шум», — все они открыто за эти десять лет стали соучастниками, более того — вдохновителями и господами самого подлого и обидного для нас режима, того режима, который пробудил с особой силой низменные страсти и в то же время обманным образом не дал им удовлетворения, того режима, который почти отнял оружие у национальной обороны и предал гонению французскую Церковь. Дух масонства, как известно, есть дух чисто еврейский. Яснее ясного, что еврейский дух в своей сущности, внушающий ненависть к церкви, прививающий нам варварскую утопию коллективизма и интернационализма, такой дух не сулит нам ничего, кроме гибели.

Странный народ, — восклицает Жюль Леметр, — загадка истории! Около двух тысяч лет прошло, как у него не стало отечества, но что-то в нем есть, что не дает ему усыновиться другому и с ним слиться, как со своим собственным. Это начинает, наконец, возбуждать тревогу, это делает евреев помехой во всех отечествах.