Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

— Живи, молись и за меня! Мало ли чего не бывает... А ты не серчай: горшок с горшком и то сталкиваются, а мы — живые люди. Это меня все казначей смущает.

На время в моей жизни водворилось некоторое успокоение. Но беды, вернее сказать, бесы, отступив посрамленными на одном фланге, повели наступление с другого.

Был в саду монастырском, позади игуменского корпуса, небольшой пруд, и в нем водились караси. Я испросил у отца игумена благословение поохотиться когда вздумается на карасей с удочкой, а из пойманных карасей варить себе уху... Сижу я как-то с удочкой на берегу пруда, а позади меня — отхожее место настоятельского корпуса. Вдруг слышу, что со второго этажа корпуса что-то шлепает прямо в выгребную яму. По малом времени опять слышу: шлеп-шлеп-шлеп!... Меня это заинтересовало. Оставил я на берегу свою удочку, а сам тихонько подошел к выгребной яме и увидал, что из жидкости торчат непотонувшие пучки восковых свечей. Я догадался, что это кто-нибудь из игуменских келейных ворует свечи из игуменского чулана. Отца игумена в это время дома не было — он отъезжал на монастырский хутор, верст за 15 от монастыря.

На другое утро сижу я на крылечке своей кельи и кормлю своего ворона... Да, я и забыл в своих воспоминаниях про этого моего друга-приятеля, не один год разделявшего со мною мое одиночество, а он стоит того, чтобы и ему уделить местечко в летописи моей жизни. Прерву-ка я свой рассказ да и поведаю кое-что и о моем пернатом друге.

Когда я еще был в Лебедяни подвальным и жил в доме Неронова неподалеку от питейной конторы, я не раз просил своего домохозяина, чтобы он мне достал, хотя бы за деньги, молодого вороненка. Хозяин пообещал мне достать одного из гнезда, которое было в строении сальни, но обещания своего не мог исполнить, так как воронята уже слетели с гнезда.

Очень тогда это мне было досадно, а делать было нечего — приходилось ждать следующего лета. Сидел как-то раз хозяин с женой у себя на крыльце и пил чай, а в это время через двор летели старый ворон со своей самкой и молодыми воронятами. Хозяин возьми да и скажи мне:

— Вот бы упасть одному вороненку для нашего постояльца!

И при этих словах один вороненок взял да и упал на землю, неподалеку от хозяйского крыльца, и тут же был пойман хозяином. Когда я взял вороненка из его рук, то вся воронья стая долго летала и кружилась надо мною, пока я не унес его к себе домой. Вскоре вороненок этот так привык ко мне, что летал за мною всюду, куда бы я ни ходил: пойду в подвал, он летит за мною, не боясь залететь даже и в подвальное помещение; а уже в дом — и говорить нечего — он влетал как в свое собственное гнездо и брал пищу прямо из моих рук. Иногда, плотно покушавши, он улетал на волю, но неизменно возвращался домой на ночлег. Удивительно мне было, когда, бывало, дашь ему несколько кусков сырой говядины, а он возьмет их и спрячет где-нибудь на дворе; а там, смотришь, прилетит к нему старая пара его родителей, а вороненок разыщет спрятанные им куски мяса, поднимется с ними на крышу и угощает своих родителей. Любо мне было смотреть на это проявление в птице детской любви и как мне было стыдно и больно за детей человеческих, не разумеющих того, что доступно даже и птичьему разумению!

Когда я поступил в монастырь, со мною вместе поступил и мой вороненок, возмужавший и ставший уже добрым большим вороном.

В моем одиночестве и в скорбях, которыми меня преследовала вражья сила, я привязался еще более к моему другу. Был у меня в Туле знакомый инженер, и он мне прислал для моего ворона серебряных бубенчиков и медаль с выбитой на ней надписью: «Ворон о. Феодосия». Я приладил и то и другое на ворона: медаль повесил ему на грудь, а бубенчики, как у охотничьих ястребов, на хвост и на оба крыла; и когда в таком уборе летел мой ворон, то его слышно было издалека, а отец игумен, бывало, сидит на крыльце и улыбаясь говорит:

— Ну вот и становой наш едет.

И все смеялись на игуменское замечание.

Иногда мой ворон и проказничал на свой воровской вороний лад: одно время он повадился летать к одному лебедянскому мяснику и портил у него вывешенные для просушки кожи.

С мясником мы сошлись полюбовно, и он обещал мне не делать вреда моему другу, если я буду платить за убытки. В другой раз он залетел в окно к молодому лебедянскому квартальному и стащил у него с окна деловые бумаги, которые он только что принес от городничего. Квартальный этот незадолго до того женился, и, конечно, его больше тянуло к жене, чем к служебным обязанностям. Придя от городничего, он положил на окне бумаги, перевязанные красной ленточкой, а сам пошел в соседнюю комнату к жене пить чай. Все это видел с крыши соседнего дома мой ворон, и, когда квартальный ушел, он слетел со своего наблюдательного поста и, схватив на лету за красную ленточку бумаги, полетел с ними в монастырь, где и запрятал их в порожнюю разбитую бочку. Эту сцену заметили соседи квартального, подняли крик, на который прибежал квартальный и послал в погоню за вороном верховых пожарных. Сколько тут было суматохи, сколько всякого гвалту!... В монастыре всем было известно место, куда мой ворон складывал все, что ему удавалось стащить, и бумаги были найдены в целости в разбитой бочке.

Для меня мой ворон был большим утешением, даже привязанностью; и пернатый мой друг тоже платил мне, как умел, своей птичьей любовью.

Помянув, таким образом, добрым словом моего верного друга, я обращусь теперь вновь к прерванному повествованию.

Так вот, когда на другое утро после истории с воровством восковых свечей сидел я на своем крылечке и кормил ворона, пришел ко мне молодой еврей, торговавший вином за монастырской оградой в одной из ближних посадских улиц. Снявши вежливо шляпу, он поклонился мне и сказал:

— Какое прекрасное место, отец Феодосий, вы выбрали себе!... Мне очень бы желательно было со вами поближе познакомиться. Вы не смотрите на то, что я — еврей: у нас Бог Отец один, и я хорошо понимаю и вашу религию, и все, что касается до монашеской жизни.

Завелась беседа на библейские темы, и мой собеседник, оказавшийся очень начитанным в Библии, попросил у меня позволения зайти в мою келью. В келье беседа продолжалась, и уже под ее конец мой новый знакомец сказал мне:

— Батюшка! и между евреями есть люди по жизни гораздо более благочестивые, чем живущие в вашем монастыре послушники из исключенных семинаристов. Вот я вам скажу хотя бы про игуменского келейника, Ивана: он неверен, а ему отец игумен вверяет даже ключи от многих замков в обители, когда куда-нибудь отлучается из монастыря. Мне жаль отца игумена — его Иван так когда-нибудь обокрадет, что у него ничего, кроме носильного платья, не останется. Вы только, отец Феодосий, не говорите, что от меня слышали, а Ванька ворует у игумена восковые свечи пучками и, срывая с них бумагу, кладет их в чугуны, ставит в печь, а когда воск растает, разливает его в кружки фунтов по семи, и по три, и по пяти. У меня он забирает водкой, а за нее расплачивается воском. Сообщите об этом тайно отцу игумену, но только меня не выдавайте: ведь Ванька-то не один — у него есть и товарищи по воровству, пьянству и распутной жизни. Если вы меня выдадите, то они мне могут жестоко отомстить.