Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

Было это уже осенью поздней, и стояло порядочно холодно. Добрый и благороднейший Лука Алексеевич на другой же день приехал к нам в монастырь, чтобы разбить места; а вместе с тем были привезены и прививки. Но и тут отец игумен, тайно убеждаемый казначеем, распорядился было выгнать из сада уже нанятых рабочих под предлогом, что уже, дескать, и поздно и холодно.

— Что вы делаете, — нашептывал ему казначей — ведь он (то есть я) вам тогда совсем на шею сядет; вы думаете, что посадку сада вам припишут? Не вам, а всё ему. Не будь его, скажут, не было бы и сада.

Но на этот раз казначейские козни не выгорели, и глядя на уже сделанные затраты и на привезенные прививки отцу игумену пришлось, хоть скрепя сердце, дать свое благословение на посадку. И было тут посажено не 500, а 700 штук плодовых деревьев.

Не обошлось и после этого без скорби: некоторые саженые яблони по ночам вырывали с корнем и тут же бросали поломанными, а несколько штук, как потом узнали, стащили в корчму и в город к приятелям и продали, в чем и были уличены купцом Чурилиным. Но как бы то ни было в два-три года было посажено более 1000 дерев, и все они, благодарение Богу, принялись, несмотря на то что и сажали их поздно, и уходу за ними почти не было: когда, например, говорили о. игумену: «Надо бы, батюшка, полить посадки», — он неизменно всегда отвечал:

— Это еще на что? А как же лес-то растет?..

И когда стал возрастать наш сад, и я, бывало, иду на него полюбоваться, я слышал, как отец игумен или кто-нибудь из братии мне вслед полушепотом говорили:

— Вон новый игумен пошел в свой сад... Самозванец!

Но то дивно, что с этого времени братия стала стыдиться при мне бесчинствовать, и случалось, что идешь в трапезу к обеду — там чистый базар с казначеем и игуменом во главе, — а меня увидят и предваряют друг друга:

— Тише — Феодосий идет!

И все придет в порядок; а некоторые иеродиаконы и даже иеромонахи стали, при встрече со мной, неожиданно для меня снимать шапки.

В мое время жил в числе братии один иеромонах из вдовых священников, отец Ав... Кончил он курс богословских наук далеко не из первых учеников, но по протекции выпало ему, когда уже он был монахом, стать учителем латинского языка в первых классах Лебедянского Духовного училища, впоследствии переведенного в г. Липецк. Никогда этот иеромонах не соглашался служить соборне, если с ним вместе служил казначей: казначей тоже учился когда-то в семинарии, но дальше риторики не пошел, а при соборном служении ему надо было стоять первым по игумене — так вот это-то и нетерпимо было для нашего богослова. Бывало, совершает он уже и проскомидию, а как узнает, что будет служить с игуменом казначей, то бросит и проскомидию, снимет с себя облачение и скажет:

— Что-то мне нездоровится.

И уйдет вовсе из храма.

Долго ему в его местничестве не уважали, и потому в торжественные дни он никогда не служил, ни за что не соглашался выйти на соборный молебен, твердя одно:

— Чтобы мне да стать ниже казначея! — этого я себе никогда не дозволю: я выше его — пусть еще он до моего доучится.

Так и держал он свою линию, пока не сошлись они на чем-то с казначеем и тот не уступил ему своего места. И стал наш о. Ав... на первое место по игумене; и надо было видеть поступь его, взоры, весь вид его, которым он каждому как бы внушал: смотри-де, кто я — я выше казначея!...

У этого иеромонаха была привычка во время совершения проскомидии спихнуть с тарелочки Богородичную просфору, а на ее место взять да и поставить свою частную заздравную. Служил я раз с ним, и, когда он это сделал, я молча снял его просфору с тарелочки и поставил на жертвенник, а Богородичную поставил на подобающее ей место на отдельной тарелочке, в честь Пречистой устроенной. Взглянул на меня иеромонах, взял опять свою просфору и вторично поставил на место Богородичной. Скорбно мне это было, но, чтобы не возмущать его духа, я смолчал и сделал вид, что как будто этого не заметил.

В другой раз то же повторилось, но уже при отце игумене, который стоял в алтаре близ жертвенника. Я опять молча снял его частную просфору, а Богородичную поставил на свое место. Иеромонах мой, смотрю, тотчас взял свою просфору и поставил рядом с Богородичной. В это время я кадил в алтаре. Окадивши алтарь, я подошел к жертвеннику и увидел, что его просфора стоит на самой середине тарелочки, а Богородичная свесилась с тарелочки и одним краем лежит на жертвеннике. Скорбно мне стало за такое неуважение к Имени Той, в Чье Имя вынимается эта просфора, и я опять молча поставил ее на середину тарелочки, а частную просфору иеромонаха поставил на жертвенник. Побледнел мой иеромонах, и так и затрясся от гнева. Грозно взглянул он на меня и сердито кинул мне вопрос:

— Ты учить меня, что ли, хочешь?

Я поклонился и ответил:

— Простите, батюшка, я не дозволю себе учить вас, а просто ставлю Богородичную просфору на уготованное место ей.

— То-то — я вижу! — сказал он и опять поставил свою просфору рядом с Богородичной. После Литургии, когда прочтены были благодарственные молитвы, я принял от него благословение и не вытерпел — сказал ему:

— Простите, батюшка, но вы оскорбляете мои религиозные чувства: для чего это вы так небрежно позволяете себе спихивать с тарелочки просфору в честь и память Преблагословенной и на ее место ставить свою частную? Если вы это делаете неумышленно, то да не вменит вам Господь сего во грех; если же вы творите это с умыслом, то вот здесь, у престола благодати, говорю вам, что накажет вас Господь.

Сконфузился мой иеромонах, а я продолжал:

— Простите, вы более уже от меня этого никогда не услышите, а будете делать по-старому — я безмолвно буду скорбеть об унижении Той, Ее же молитв Святая Церковь просит, чтобы Господь принял бескровную жертву в пренебесный и мысленный жертвенник. Ныне вот в последний раз я вам это говорю, и от вас теперь будет зависеть утешить меня или продолжать оскорблять мои чувства. Но не забудьте, что Бог поруган не бывает. Простите меня!

И я поклонился ему.

Он так сконфузился и растерялся, что не знал, что мне и ответить, а спустя некоторое время сам пришел ко мне в келью чай пить и старался себя оправдать, говоря:

— Это я ведь для того так делал, чтобы кто-нибудь не взял моей просфоры.

А выходя от меня из кельи и благословляя меня, он добавил:

— Ревнив ты, отец Феодосий, и как огонь и нас воспламеняешь уважением к святыне! Это хорошо. Дай Бог тебе!

— Помолитесь, батюшка, — сказал я ему, кланяясь в ноги, — чтобы буяя моя ревность не вменена была мне в осуждение.

И мы мирно расстались.

Хотя и стали в монастыре относиться ко мне с некоторым как будто уважением, но скорби от братии и от начальства меня не оставляли: прочистишь, бывало, зимой себе дорожку от своей кельи, глядь — за ночь монастырская молодежь возьмет мне да кучками в рядочек и понасажает своих следов, так что, не очистив, и не пройти. Во время служения мне старались подать самое плохое облачение... Были мне подарены одним лицом дорогие атласные поручи — на них испортили кресты, кинули их куда-то в сырое место, испятнали какими-то рыжими пятнами и порвали. На мой вопрос — кто порвал? получил ответ: «Мыши поточили». А отец игумен, зная, что поручи мои испорчены, всякий раз как служил со мною, приказывал не без ехидства пономарю: