Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

— А отцу Феодосию положи поручи ему подаренные...

Еще с поступления моего в монастырь я положил себе за правило, испросив на то моему недостоинству благословение духовного отца, еженедельно исповедоваться и причащаться Святых Таин; когда же меня рукоположили в иеродиаконы, то по совету и благословению великого моего старца, Амвросия Оптинского, я обязательно чреду своего служения отправлял с правилом, то есть с приготовлением. Мое недостойное усердие и послушание Старцу, конечно, стало ненавистно врагу моего и общего человеческого спасения, и он не замедлил и тут воздвигнуть на меня свою брань, действуя на сослужащих со мною иеромонахов. Доходила эта невидимая брань иногда до того, что мне иеромонахи стали во время Богослужения смущать мой дух такими словами:

— Что ты? Ангел, что ли, или Серафим Саровский? Кого ты из себя корчишь? Великого, что ли, из древних?.. ханжа ты этакий!...

— Я не могу с тобой служить, — говорил другой, бледнея от гнева, — ты дух мой смущаешь...

И эти слова я слышал из уст того, кто во время их произнесения умывал руки и читал молитву: «аз же незлобием моим ходих...»

— Простите, батюшка, — говорил я, — вникните в слова произносимой вами молитвы — можно ли с такими словами на устах изливать свой гнев на брата и сослужителя? За что? Только за то, что я служу с правилом?..

— Что ты учителем хочешь мне быть? А? святоша этакий... Вот навязался на шею!...

Со мной старались даже избегать «входной», и когда я говорил: «Что же, батюшка, вы меня не подождали минутки?» — мне в ответ или злобно молчали, или разражались невероятной бранью. Особенно преследовал меня один иеромонах, отец М..., и однажды не захотел даже мне преподать Тела и Крови Христовой, но в это время в алтаре стояли иеромонах Н... и казначей, и из них первый, увидав неправильное действие иеромонаха М..., подошел к престолу и заметил ему, говоря:

— Что это вы делаете?

Казначей же в это время молчал. Тогда заступник мой, повысив голос, сделал служащему еще более резкое замечание, на которое пришлось отозваться и казначею, и он, в свою очередь подойдя к престолу, вынужден был сказать:

— Преподайте: ведь иеродиакон-то готовился, кажется...

Только тот поймет меня, кто на себе и в моем положении испытал подобные искушения вражии.

Помянутый иеромонах до того дошел, наконец, что, когда перед началом Богослужения я подходил к нему брать благословение, он с места спрашивал меня:

— Ты опять с правилом?

— С правилом, батюшка!

И тот иеромонах прямо вон выходил из себя от гнева, отталкивал меня и не давал благословения.

Такой образ его действий вынудил меня обратиться к отцу игумену и просить его, чтобы он при всей братии потребовал от него объяснений, так как поведение его не столько обижало меня, сколько нарушало учение и правила Святой Церкви. Игумену на этот раз пришлось исполнить мое законное требование. Хотел было иеромонах уверить братию и игумена, что я — бесстыдный лжец и что я оболгал его, но тут же, при всей братии, был изобличен сам во лжи иеродиаконами Арсением и Гедеоном, которые мою правоту торжественно удостоверили при всем соборе. И было иеромонаху посрамление великое.

Еще великий мой старец, Амвросий Оптинский, дал мне совет выбрать удобное время и предложить отцу игумену, не благословит ли он мне вступить на круглый год в чреду ежедневного служения ранних Литургий с тем, чтобы прочие иеродиаконы чередовались в служении поздней, если только на это последует согласие самих иеродиаконов. Иеродиаконы все согласились с радостью, и я, получив благословение игумена, вступил в отправление чреды годичной.

Прошло всего только три недели со вступления моего в чреду, а уж враг научил казначея позвать к себе одного иеродиакона из белого духовенства и подпоить, а подвыпившего уговорить, чтобы он заявил претензию против моего ежедневного служения. Но недолго продолжалось это искушение: этот иеродиакон сам во время трапезы покаялся мне в своей вине, объяснив, откуда были ему подговоры. Я пошел к казначею и спросил его:

— Что, батюшка, препятствует вашему спасению в моем служении? Зачем вы научили диакона не допускать меня к служению ранних?

Казначей изменился в лице и гордо, громко и грозно спросил меня:

— Какой тебе диавол сказал это?

— Не диавол, батюшка, а диакон сказал это мне в трапезной при братии, объяснив, что вы ему просто приказали не давать мне служить. Сколько я терпел и терплю от вас, но не могу терпеть, что вы меня безвинно лишаете, да еще против игуменской воли, радости служения Господу. Бог вам — Судья!

Казначей на эти слова бросился ко мне с криком и поднятой рукой, вероятно, чтобы дать пощечину, но, к счастью, на крик его вошел отец игумен и ударить ему меня не пришлось. Тогда он накинулся с криком на отца игумена:

— Что вы на него, мошенника, с...а с...а, смотрите? — кричал он как безумный, — теперь он меня обвиняет, а завтра доберется и до вас!

И с этими словами он бешено выскочил вон из кельи, а отец игумен повел меня в свои покои и сказал:

— Оставь их: ты видишь, они, как звери, на тебя нападают. Не знают они ничего, а я — то верю, что ты из ревности по Бозе желаешь служить. Ну что делать — потерпи! Вот поеду в Тамбов с годовыми отчетами, возьму тебя с собой и произведу тебя во иеромонахи. Ты только молчи, никому об этом не сказывай.

Я поклонился ему в ноги, а он опять, меня благословляя, сказал:

— Бог да благословит тебя, а я желаю, чтобы ты был иеромонахом.

Тут вошел казначей. Я и ему поклонился в ноги, прося прощения за то, что смутил дух его своим обличением.

— Бог тебя простит, — сказал он, — а я прощаю. Смотри ж, не поминай сего более никому.

И был на сей раз посрамлен враг — диавол. О, если бы люди жили более духовной жизнью и ведали бы все козни его! Как бы тогда жилось им на свете!...

Но недолго продолжался мир души моей: опять заработала в міре незримом вражья сила... Поступив в монастырь, я не мог оставить Оптинского старчества, видя в нем и вообще в старчестве единый путь, с помощью благодати Божией, к монашескому спасению, и потому каждый год, два раза к 7 декабря и к 8 мая, ездил на совет к старцу моему, великому иеросхимонаху Оптиной Пустыни, отцу Амвросию. Конечно, близкое моему духу старчество не было пощажено лукавым духом, воздвигавшим на него хулы и насмешки, больно отзывавшиеся в моем сердце.

— И что это такое за старчество? — говорил мне отец игумен, — и кому оно в наше время нужно? Еще в прежние времена — куда ни шло, а теперь на что оно, когда ныне всякий знает, как жить? Ну и живи как знаешь: на то и ум Бог дал каждому, чтобы им руководиться. Хорошо было быть старчеству в древние времена в Палестине для простонародья, не знавшего грамоты: ему нужны были руководители. А нынче всякий ребенок не менее другого старца знает. Ходи в церковь да молись Богу — и всё тут.