Альманах «Прометей» - Прометей, том 10

Дети [97] Дети, привезённые В. Ф. Вяземской в Одессу, — шестилетний Николай (30.IV.1818—9.I.1825) и двухлетняя Надежда (15.I.1822—28.ХI.1840). здоровы, особенно Николенька. <���…> Но решительно я думаю, что надо их оставить в Одессе, потому что путешествие очень бы их растревожило. Я увижу по твоим письмам, на что я должна решиться, во всяком случае, графиня Воронцова берёт на себя моих детей, я найму несколько комнат против неё, чтобы она могла ходить туда в те же часы, что и доктор, она говорит, что будет приходить туда два раза в день и будет вникать во все мелочи; она слишком хорошая мать, чтобы не заботиться о чужих детях, раз они ей поручены, и мне не о чем беспокоиться. Она опять уехала вчера вечером к своей матери и детям. Нарышкины [98] Лев Александрович Нарышкин (1785—1846) — двоюродный брат М. С. Воронцова, и жена его Ольга Станиславовна, урождённая графиня Потоцкая (1802—1861), красавица, близкая приятельница Е. К. Воронцовой. тоже, они едут за границу. Мы были неразлучны в течение восьми дней. Теперь ты чувствуешь моё одиночество. Ни одна живая душа не заглянет ко мне. <���…> У нас сложились совсем простые отношения с графиней Воронцовой, и я постараюсь, чтобы это и дальше шло так же, потому что она очаровательна. Вот что ты можешь сказать Булгакову [99] Александр Яковлевич Булгаков (1781—1863), приятель Вяземского. Состоял при главнокомандующем в Москве Ф. В. Ростопчине и его преемнике до 1832 года для дипломатической переписки по секретной части. С 1832 года московский почтдиректор. . Что же до графа [100] М. С. Воронцов. , то я его почти не знаю, но знаю, что его любят все в городе — и русские и иностранцы, вид у него очень порядочный, таким образом, я уже предрасположена к нему, время сделает остальное, если мы поселимся на некоторое время в Одессе; его жена предсказывает, что я его очень полюблю, и я охотно этому верю.

У меня сплин, не знаю, что такое, но эта высылка, преследования неизвестно с чьей стороны, с чего и почему, переполняют меня смутной тревогой и чёрными мыслями до такой степени, что я не нахожу себе места. Да хранит нас бог, и да избавит он нас от несчастий этой жизни, к которой ты, кажется, получил отвращение, судя по двум твоим последним письмам. <���…> Если к 17 сентября [101] Именины Веры Фёдоровны. ты не приедешь, я поручаю детей графине Воронцовой и еду в Москву 18-го, чтобы ты мог поехать заменить меня в Одессу до зимы. <���…>

Пушкин не застрелился [102] Вяземская имеет в виду следующие строки в письме мужа от 21 июля: «Из Петербурга пишут и уверяют, что ваш одесский Пушкин застрелился. Я так уверен в пустоте этого слуха, что он меня нимало не беспокоит» («Летопись», стр. 495). и никогда не застрелится, разве что с тоски этой зимой в деревне. Я списала касающийся его отрывок и послала его с Владимиром [103] Вероятно, слуга Вяземских. , который застал его садящимся в коляску. Я дала ему взаймы 600 рублей, которые должны мне быть возмещены здесь кем-то, кто ему должен [104] Эти 600 рублей — карточный долг Пушкину Автонома Петровича Савелова, чиновника одесской таможни. Вяземская от него денег не получила. Долг Вере Фёдоровне тяготил Пушкина. Он отослал его Вяземской с Пущиным в январе 1825 года. , но я не верю в эту уплату, кроме того, я истратила 100 рублей на покупку ему разных вещей в дорогу. <���…>

Объясни мне, почему я чувствительнее к страданиям других, чем к своим. Когда дело касается нас, у меня больше энергии; когда же случается беда с другими, я скорее поддаюсь унынию; мне кажется, что несчастные — моё достояние, что они принадлежат мне по праву и что их сердце, зная, как моё сочувствует их горестям, должно ощущать облегчение.

Я думаю, что наша разлука действует на мои нервы столько же, как и на мои чувства, и что я становлюсь лучше вдали от вас, дорогие друзья, потому что моя душа более расположена к восприятию горестных впечатлений. <���…>».

Замечательное письмо! Написанное сразу после отъезда Пушкина в новую ссылку, ещё утром («Мадам Данжевиль должна прийти сегодня утром», — пишет в этом письме Вяземская), оно полно непосредственными впечатлениями горячо сочувствующего Пушкину друга. Мы словно присутствуем при прощании Пушкина. Он в отчаянии — «из-за некоего чувства, которое разрослось в нём в последние дни, как это бывает…». Вяземская исправляет: «в особенности из-за некоего чувства» — не в одной любви дело… Она смягчает: «Хотя всё это очень целомудренно, да и серьёзно лишь с его стороны».

Имени женщины не названо, но все эти оговорки и настойчивые требования Вяземской, чтобы муж не писал ей на эту тему, выдают её с головой: «есть причины, чтобы оставить этот разговор», — нужно хранить тайну, потому что героиня романа занимает в городе какое-то чрезвычайное положение.

А письма к Вяземской не могут не перлюстрироваться — ежедневные общения её с Пушкиным, конечно, замечены, а то, что за ним следят, не подлежит ни малейшему сомнению. Мы знаем слова Воронцова: «По всему, что я узнаю на его <���Пушкина> счёт и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан…» [105] Из письма М. С. Воронцова к П. Д. Киселёву от 6 марта 1824 года. «Летопись», стр. 445. ; известные строки Пушкина об атеизме были извлечены из перехваченного письма его [106] См. «Летопись», стр. 462—463. ; теперь же читаем мы красноречивое сообщение, что человека, адрес которому был надписан Пушкиным, допрашивали о нём.

Есть и ещё одно обстоятельство, которое окончательно раскрывает имя женщины, которую любил Пушкин: Вяземская сообщает, что «вчера вечером», то есть 31 июля, уехала Воронцова. А это то самое число, возле которого Пушкин отметил в календарике: «départ». Дату отъезда любимой женщины отметил поэт, он должен запомнить эту дату, а не день своего отъезда… Он-то уехал на другое утро, «только что», — пишет Вера Фёдоровна утром 1 августа.

То, что дата отъезда из Одессы 31 июля означает отъезд не Пушкина, а Воронцовой, убеждает в правильности гипотезы о связи заметок в «Альманахе для дам» именно с нею.

Письмо Вяземской окончательно укрепляет гипотезу о близости Пушкина и Воронцовой.

Исправляет оно бесповоротно и дату отъезда Пушкина из Одессы в Михайловскую ссылку. Выехал он не 30 июля, как считалось с 1861 года, на основании сообщения в «Полярной звезде» Герцена [107] В публикации «Отрывок из письма А. Пушкина, перехваченного на почте» — «Полярная звезда на 1861». Книга шестая. Лондон — Женева. 1861, стр. 123. , не 31 июля, как было принято с 1941 года [108] Д. П. Якубович, Указ. соч., стр. 33. , а 1 августа на основании письма Вяземской [109] Сообщено мною в статье «Неясные места биографии Пушкина». Сб. «Пушкин. Исследования и материалы», т. IV. М.—Л., Изд-во АН СССР. 1962, стр. 33. и осмысления заметки поэта в календарике (31 départ).