Борис Бессонов - Фашизм: идеология, политика

Марксисты отнюдь не противопоставляют учения Фихте, Канта, Гегеля фашизму в том смысле, в каком заблуждению может быть противопоставлена истина. Но вместе с тем абсолютно несостоятельны претензии фашистов присвоить себе эти имена, идейное наследие этих философов, не имеющее никакого отношения к специфическим идеям фашистской философии.

История философии знает примеры, когда классические учения древних и новых философов подвергались впоследствии тенденциозному и искаженному перетолкованию. Тот Аристотель, которого почитали в качестве философа и учителя средневековой схоластики, не был историческим Аристотелем. Это был Аристотель, искусно перетолкованный арабскими и еврейскими богословами, приспособленный затем к интересам и идеологическим запросам феодальной церкви и находившейся в зависимости от нее схоластики. И точно так же тот Спиноза, которого немецкие романтики конца XVIII и начала XIX в. превозносили как религиозного и даже «опьяненного богом» мыслителя, не был историческим Спинозой, глубоким и смелым материалистом и атеистом XVIII в. Это был Спиноза, предвзято понятый, перетолкованный в духе романтической мистики и идеализма.

Но фальсификаций, подобных гитлеровским, история никогда не знала. Превратить Лейбница, Гердера, Канта, Фихте, Гегеля, Гете в предшественников Гитлера, Розенберга, Шварца, Боймлера и т. д. можно только путем самого грубого, ни с какими историческими фактами не считающегося приспособления отдельных высказываний, выхваченных из исторического и идейного контекста учений классических философов, к политической доктрине фашизма.

В самом деле, чего стоит, например, утверждение о том, что Фихте якобы был «первым сознательным национал-социалистом». Фашистским идеологам в данном случае импонирует несколько обостренный национализм Фихте, его пропаганда национального объединения и возрождения Германии. Но в действительности пропаганда национального возрождения Германии у Фихте не имела ничего общего с фашистским национализмом. Его пропаганда идей национального возрождения не имела ничего общего с расизмом, с тупым превознесением немцев только на том основании, что они немцы, с ненавистью и презрением ко всему ненемецкому, с требованием утверждения господства немцев над другими народами. Апелляция Фихте к достоинствам немцев и «преимуществам» немецкого духа становится понятной при взгляде на те обстоятельства, в которых он жил и формировал свои взгляды. В «Речах к немецкому народу», в «Патриотических деяниях» Фихте страстно обращался к своим современникам с целью разбудить в них патриотические чувства, которых им недоставало, и поднять их на борьбу за политическую независимость, отнятую Наполеоном. Противопоставляя достижения немцев в области общественной мысли, философии, литературы преимуществам политического строя и военной организации наполеоновской Франции, Фихте, конечно, впадал в преувеличение. Более того, у него можно найти и такие неверные утверждения, будто только у немца поистине есть свой народ, а у иностранца нет его, будто только у немца может быть любовь к своему народу, любовь к родине в подлинном смысле этого слова и т. п. Но в данном случае он хотел найти основу для подъема народного самосознания немцев. Эти преувеличения были не кичливым бахвальством шовиниста, но добросовестным заблуждением человека, который воображал, будто достижения немецкого духа в области философии и морали уже являются сами по себе достаточным доказательством преимущества немцев как народа, призванного сыграть великую роль в истории.

Фихте был патриот. И его патриотизм был любовью прежде всего к трудовому народу. Призыв Фихте к борьбе за политическую независимость был неразрывно связан с требованием политической свободы для самого немецкого народа внутри германского государства; он выступал за уничтожение помещичьих и других сословных привилегий, за уничтожение крепостничества, за буржуазную «свободу» продажи рабочей силы. Он даже предвидел в будущем неизбежное и справедливое разделение всей земли.

Он решительно опровергал тех, кто ищет оправдания тому положению вещей, когда те, кто работает, не имеют возможности удовлетворить свои элементарные потребности в пище. «Такие люди к этому привыкли, они не знают лучшего, — цедит сквозь зубы сластолюбец, потягивая свое дорогое вино, но это неправда, к голоду никогда не привыкают, к противоестественному питанию, к полному упадку сил и упадку мужества, к наготе в суровое время года не привыкают никогда... Не привычка решает вопрос о том, что само по себе излишне и само по себе необходимо, а природа. Иметь здоровую для человеческого тела пищу в количестве, нужном для восстановления сил, и постоянное и здоровое жилище должен всякий работающий, — это принцип» [244] Fichte I. Beitrag zur Berichtigung der Urteile des Publikums uber die franzosische Revolution. Samtliche Werke. Abt. III, В. 1, H. 2, Kap. IV, S. 183. .

Фихте недвусмысленно осуждал всякую политику и всякую идеологию грабежа других стран и народов. Выдвигая лозунг расширения Германии до «естественных границ» (к которому апеллировали фашистские заправилы), Фихте подчеркивал, что здесь речь идет не о захвате чужих земель и народов, а лишь об уничтожении искусственных перегородок, созданных феодализмом внутри Германии. Ни о каком империалистическом наступлении на Восток или Запад, ни о каком захвате или грабеже земель, населяемых французами или славянами, у Фихте нет и речи. «Если у воина, — пишет он, — господствующим побуждением становится собственное обогащение, если у него вошло в обыкновение при опустошении цветущих стран не думать ни о чем ином, кроме как о том, что он выгадает для собственной особы от всеобщей нищеты, то следует ожидать, что чувства сострадания и жалости в нем умолкли. Кроме этой варварской грубости и соответственно ей современный завоеватель мира должен был бы воспитать в своих подданных также холодную и расчетливую страсть к разбою, он должен был бы не наказывать вымогательства, а скорее поощрять их... Где сыщется в новейшей Европе нация, настолько бесчестная, чтобы можно было выдрессировать ее таким образом?» [245] Fichte I. Reden an die deutsche Nation. Berlin, 1912, S. 234.

Таким образом, совершенно очевидно, насколько несостоятельны спекуляции фашистов именем Фихте, насколько его социально-политические идеалы противостоят политической программе фашизма, обосновывающей эксплуатацию и подавление трудящихся «своей» страны, империалистическую агрессию против других народов.

Столь же несостоятельны попытки фашистов «усвоить» и взять на вооружение философско-исторические и социально-политические взгляды И. Канта. Гитлеровские «философы» стремились противопоставить идеи Канта идеям французского Просвещения, и в особенности Руссо. Они доказывали, что Кант «преодолел» Руссо, что абстрактной, антиисторической «общей воле» Руссо Кант якобы противопоставил «историческое» понятие нравственного долга, а космополитической идее человечества, разрабатываемой Просвещением, — немецкую национальную идею. Но действительный, исторический Кант не соответствует образу Канта, «открытому» фашистскими «теоретиками». Действительный, исторический Кант свои взгляды на философию истории выработал в теснейшей связи с философией Просвещения и высоко оценивал Просвещение как решимость человека, человечества руководствоваться своим собственным рассудком. Фашистские «теоретики» спекулируют на знаменитом тезисе Канта из «Критики чистого разума»: «Я должен был ограничить знание, чтобы очистить место вере», — чтобы доказать, будто Кант отвергает рационалистическое объяснение бытия, что он будто бы был и остается иррационалистом.