Юрий Салин - История экономики Дальнего Востока

Могут сказать: "А никто не заставлял, сами дорогу выбирали". Так-то оно так. Но коль дороги с волчьими ямами, кто-нибудь все равно попадется. Я обратил внимание на труд и жизнь людей, занятых на разного рода сезонных работах. Они формируют отмеченный тип человека, что называется, в рафинированном виде. Коллега С.А. Чернышев, психолог по профессии, пошел дальше - провел включенное наблюдение, потрудился на таких работах непосредственно, побывал с этим народом на их "хатах". Я полтора десятка лет прожил в разного рода общежитиях, не барышня, кое-что довелось видеть, о чем вспоминать не хочется. Однако его дневники я читать не смог - душа не принимала. Но в целом-то все сходилось: пройти такие "университеты труда и жизни" и не покалечиться душой и телом едва ли возможно. Север и Дальний Восток особенно богаты этими "университетами", потому и появился отмеченный тип человека здесь "прежде". Сотни тысяч людей оказываются здесь перед прямой угрозой деградации. А косвенно? Тут уж, как ни крути, - "повсеместно".

В 1986 году в роман-газете вышла повесть В. Распутина "Пожар". Она потрясла меня. Где-то в глубине души мне не хотелось верить, что наблюдаемое и изучаемое нами есть общее для России. Хотелось думать: может быть, когда-нибудь изживется, образуется. С.А. Чернышев даже полагал, что этих искалеченных людей можно как-то реанимировать. "Пожар" тут поставил точку. В. Распутин видит, как перепутывается добро и зло, как появляются от этого люди-мутанты, маргиналы, на его языке - "архаровцы". Это еще не бичи. Они еще работают. Как уж там работают, другое дело. И в наших исследованиях обнаруживался такой тип людей, согласных на любую работу с той, однако, установкой, чтобы потом как можно дольше не работать. Они агрессивны, или, скорее, пакостливы. Дальше их дорога в "бичи" или в тюрьму. Но катастрофа просматривается не только в судьбах этих людей. Еще держатся из последних сил те мужики, которые устояли под Сталинградом. Чем же живут? Вероятнее всего, преданием. Больше нечем. "Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьей, работа, люди, с кем вместе правишь праздники и будни, и земля, на которой стоит твой дом. И все четыре одна важней другой. Захромает какая - весь свет внаклон", - отмечает писатель, показывая, что давно хромают все четыре подпорки. У иных же их и вовсе не стало. И нечем стало держаться в этой жизни, смысл которой интуитивно стал пониматься в ее укороте. Да и как же может быть по-другому?

Четыре подпорки, а, по-другому, четыре венца. С каких же начинать перестройку? Ведь десять лет таких попыток должны были убедить, что начали не с того конца. Начали с работы, с производства, с венца верхнего, с крыши. И что же? А то, что если тут было много дыр и гнили (кто же этого не знает), то теперь белый свет над головой. Впору вернуться да старое латать, но не за что хватать. Ошибка? Безусловно. Откуда же она? Все оттуда же: из идеологии, имя которой - экономизм. Опять все зациклено на категориях "политика - экономика" и "экономика - политика". Да сколько же можно оставаться в этом порочном круге?! Ведь прежде-то идет мировоззрение, понимание жизни, философия. Т. Карлейль как-то заметил, скажите мне философию этого человека, и я вам скажу, каких надо ждать от него результатов.

Терпелив и силен человек, а русский, как говорят, в особенности. Вытерпел он коллективизацию и индустриализацию, другими словами, отчуждение труда в самых крайних формах, сумел защитить и обезопасить страну. Что ж, для россиянина это не впервой - "против воли действовать дружно". Не смог он вынести одного - потери Собственного Дома. "В деспотических государствах, - замечал Ш. Монтескье, - каждый дом - отдельное государство". Это, по его словам, затрудняет задачу воспитания - научить искусству жить с другими людьми, да и сама эта задача там очень ограничена: она сводится к тому, чтобы вселить в сердца страх, а умам сообщить познание некоторых самых простых правил религии. Знание там было бы опасно, соревнование гибельно. Но человек выживал и в этих условиях. Когда каждый дом превращается в отдельное государство, то это не способствует воспитанию умения жить с другими людьми, но, по крайней мере, консервирует силы для дальнейшего развития человека, как только для этого открываются возможности. Наше государство массовым переселением людей в казенные дома-общежития и ограничением личных подсобных хозяйств подрубило последнюю подпорку в жизни человека.

Обобществить бытийную сферу человека! Ни одна социальная система, пожалуй, в своем развитии не доходила до таких масштабов обобществления жилищ, бытийной сферы человека. Не случись этого, наше поколение, это уж точно, ушло бы в мир иной, так и не ведая, что делало и что натворило.

Понималось ли нами происходящее тогда, на рубеже 60-х? Никто, конечно, не хлопал в ладоши по поводу разрушения и ограничения личных подсобных хозяйств: ведь только-только стали досыта наедаться, в том числе и благодаря этим хозяйствам. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что аргументы партийно-государственных функционеров - "навкалывается человек на своем огороде, разве он будет потом хорошо работать на производстве" - особенно и не оспаривались. Но, безусловно, радовались тому, что, наконец, "и в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима", не задумываясь особенно о том, какая цена за это платится и будет платиться. Не понимается это, к сожалению, и до настоящего времени.

Последствия этого акта чудовищны по своей разрушительной силе. Какими бы убогими ни казались сейчас русская изба, подворье и огород, но, помимо того, что они давали кров и пищу, здесь творилось и еще нечто бесконечно важное. Во-первых, естественным образом осуществлялся необходимый и посильный труд человека. Человек постигал его, как только становился на ноги и осуществлял его, а, следовательно, и самого себя, до тех пор, пока носили ноги. Дома, в своем хозяйстве, воспитывалась привычка серьезного отношения к делу, к работе. Во-вторых, здесь, обычно в трехпоколенной семье, естественным образом осуществлялась другая великая истина - безусловная, абсолютная самоценность человеческой жизни, какой бы она ни сложилась. Дом, как верно заметил писатель, это то место, где тебя примут всегда и всякого. Примут и поверят в тебя и тогда, когда ты уже сам в себя не веришь. Даже если ты изверился, иззверился, из тюрьмы вышел, должно быть на этой земле место, где поверят тебе больше, чем ты сам себе веришь, и эта вера даст тебе новые силы. Где помогут выбраться из той ямы, куда ты попал по случайности или по ошибке. И место это - родительский дом. Светлые умы, Гельвеций в частности, утверждали, что все в этом мире определяется потребностью, и каждый человек должен быть где-то нужен, а потребность в нем прежде всего - дома.