Ниал Фергюсон - Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

По сути Нат оказался прав, назвав заем «самым опасным и неприятным делом». Джеймс действовал не так опрометчиво, как Соломон, но он не послушал дружных советов своих племянников, ставивших на понижение, «с честью выйти из нашего займа». Некоторые бумаги были проданы инвесторам, от царя до Генриха Гейне. Но проданы были не все бумаги. Согласно целому ряду отчетов, он решил сразу выпустить на рынок только треть, удержав оставшиеся 170 млн франков в расчете, что трехпроцентная рента поднимется выше 77. Тем временем Джеймс, конечно, взял на себя обязательство выплатить казначейству 250 млн франков равными долями в течение двух с лишним лет. Как оказалось, он допустил еще один дорогостоящий просчет.

И в Англии накануне бури опрометчиво разместили заем. Так называемый заем в помощь ирландским голодающим в марте 1847 г. на сумму в 8 млн ф. ст. предприняли якобы для того, чтобы финансировать помощь Ирландии, хотя можно предположить, что в тот период для государственного дефицита имелись и другие причины. Сочетание уникального для Великобритании кредитного рейтинга и предположительно доброго дела, на которое должны были направляться средства, сыграло свою роль, и Ротшильды и Бэринги — которые гарантировали заем в равных долях — без труда находили покупателей. Более того, Джеймс жаловался, что лично ему выделили облигаций всего на 250 тысяч фунтов. Однако, к ужасу инвесторов и замешательству андеррайтеров, цена быстро упала с выпускной в 89,5 до 85.

Даже в Италии, где к тому времени, можно сказать, началась революция, Ротшильды в 1846–1847 гг. рассматривали возможность государственных займов. В Неаполе Карл, похоже, готов был согласиться предоставить заем правительству; от такого поступка его спасла лишь хроническая нерешительность самого режима Бурбонов. И в Риме поговаривали о займе. После ссуд, которые предоставлялись на основании займов, размещенных Ротшильдами в 1830-е гг., финансы Папской области снова пришли в беспорядок: дефицит в 1847 г. вдвое превышал дефицит прошлого года, и римские пятипроцентные облигации впервые после 1834 г. упали ниже номинала. Однако Джеймса в 1846 г. волновали выборы Пия IX — «предположительно либерала», как он довольно резко выразился, — и он приказал приостановить продажи римских облигаций в надежде на «по-настоящему позитивные перемены». Возможно, его позиция соответствовала позиции еврейской общины Рима, от имени которой Соломон снова жаловался на притеснения. Только откровенное предупреждение их нового итальянского агента Гехта, «который обрисовал власти Папской области самыми черными красками и считает, что революция вот-вот начнется», не дало Ротшильдам принять предложение Торлоньи о новом займе. В январе 1848 г., когда Адольф посетил Рим, его испугало сочетание политических дебатов и военных приготовлений, которые он там застал. По той же причине Альфонс отклонил удивительно несвоевременное — в январе 1848 г.! — предложение о займе со стороны Пьемонта. Альфонс тактично заметил, что речь идет о «стране, в которой уже, можно считать… вспыхнула революция». В то время в займе отказали лишь еще одной стране — Бельгии; по иронии судьбы, она осталась одной из наименее затронутых революционными выступлениями, которые должны были вот-вот начаться.

Не совсем верно утверждать, что революции 1848 г. начались в Италии: предвестниками катаклизма стали гражданские войны в Галисии и Швейцарии, а также неудачный созыв Объединенного ландтага — в сочетании с Декретом о государственном долге 1819 г. — Фридрихом-Вильгельмом IV в Берлине в 1847 г., и вспышки либеральных настроений на юге Германии. Но хотя Ротшильды внимательно следили за развитием событий, случившееся их не обеспокоило. В самом деле, аннексия Кракова Австрией была похожа на очередной раздел Польши: как и в предыдущих случаях, «бедных поляков» можно было «только пожалеть». «Наверное, многих из них расстреляют», — бесстрастно писал Нат; его дядя Соломон заботился лишь о том, чтобы правительства других стран не призвали Австрию к ответу за такой шаг. Впервые Ротшильды испугались после восстания ремесленников на Сицилии в январе 1848 г. и обещания Фердинанда II, короля Обеих Сицилий, принять либеральную конституцию. «Паршивые новости», по замечанию Ната (Ротшильды, как обычно, узнали их первыми).

Однако и он, и остальные представители семьи по-прежнему рассуждали в первую очередь в дипломатических терминах, гадая, укрепит ли неаполитанский кризис желание Австрии вмешаться (Соломон это пылко отрицал). В своих письмах Лайонелу и Альфонсу Ансельм шутил о том, как у Адольфа дрожали руки, когда он писал письма, намекая на то, что он разделяет нервность своего отца — если не сказать малодушие. Но это было просто добродушное подшучивание. Первая реакция Карла, наоборот, свидетельствует о хладнокровии: уже 19 февраля он снова обсуждает возможность займа режиму Бурбонов. Когда Ансельм писал о нападках либералов на правительство Людвига I в Мюнхене, он, видимо, не понимал, как скоро его диагноз распространится на всю Европу: «Так все и происходит, увы; на высотах политики, как и в самых низменных общественных отношениях, народ навязывает свою волю и диктует законы высшей власти». Он мог лишь надеяться, что «здешние беспорядки» «скоро закончатся» — а с ними закончится и падение цен на «низкопроцентные займы» Ротшильдов.

Как и в 1830 г., с началом революции во Франции беспокойство перешло в панику. Конечно, Ротшильды никогда не испытывали абсолютного доверия к Июльской монархии. Смерть старшего сына Луи-Филиппа в 1842 г. усилила их пессимизм по отношению к будущему: сам король признался, что «после его смерти… революция 1830 года начнется снова». «У меня… от всего этого болит живот, — встревоженно писал Энтони. — Не думаю, что, пока жив нынешний король, есть какая-то опасность — но кто займет место после его смерти, Бог знает, и я искренне надеюсь, что добрый старик проживет долго и все будет хорошо — тем не менее нам следует проявлять благоразумие». Это объясняет, почему Ротшильды так боялись, что очередное покушение на жизнь короля удастся. В 1846 г., получив письмо с угрозами, Джеймс передал его властям, заметив: «Человек, который хочет стрелять в меня, с таким же успехом может стрелять и в короля, и наоборот». В апреле следующего года, после того как Луи-Филипп пережил очередное покушение на свою жизнь, Нат провозгласил его «одним из самых замечательных людей, какие когда-либо существовали».

Однако нараставшее весь 1847 г. внепарламентское давление с требованиями избирательной реформы увеличивало вероятность того, что повторится 1830 г., хотя Луи-Филипп был еще жив. Сообщения Ната из Парижа в январе и феврале 1848 г. доказывают, что он чувствовал приближение кризиса: «Добрые люди говорят точно так же, как перед революцией 1830 г.», — заметил он 20 февраля, за два дня до запланированного судьбоносного банкета реформистов, который должен был состояться, невзирая на правительственный запрет.