Ниал Фергюсон - Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

Банковские кризисы обладают эффектом домино: проблемы Хабера усугубили трудности одного из крупнейших венских банкирских домов, «Арнштайн и Эскелес». Трудности назревали на венском рынке с начала 1847 г., что побудило Меттерниха просить Соломона срочно вернуться из Парижа, «чтобы обсудить замысел, который должен отвратить удар кризиса на рынке». К концу сентября казалось, что ему удалось «отразить» «невероятные бедствия». Однако падение Хабера, как оказалось, имело катастрофические последствия для Эскелеса, которому Хабер был должен 1 млн гульденов. Возможно, Соломон к тому времени имел серьезные обязательства перед Эскелесом, в тесном сотрудничестве с которым он много лет выпускал австрийские государственные облигации. Возможно также, что он считал помощь Эскелесу своим нравственным долгом. Как бы там ни было, 23 декабря он написал во Франкфуртский дом, что Эскелес «навестил меня несколько часов назад и откровенно признался, что в настоящее время ему ничего не нужно, однако, как только ему что-то понадобится, он собирается передать закладные в качестве обеспечения в полном объеме. В моем портфеле на 1 млн 520 тысяч гульденов счетов Эскелеса, из которых 1 млн 185 тысяч гульденов на Хабера, остальное с хорошими индоссаментами».

В результате они с Синой договорились выручить Эскелеса, как шесть лет назад Соломон пытался спасти Геймюллера. Однако на этот раз Соломон действовал, не посоветовавшись с братьями (возможно, вспомнив их отказ спасать Геймюллера). Естественно, он поспешил заверить их, что никакого риска нет и Сина «сама осторожность». Он призывал Ансельма сохранять «хладнокровие»: «С Божьей помощью, мы останемся Ротшильдами». Если его братья и сын и подозревали, что он совершает большую ошибку, сам Соломон не испытывал никаких предчувствий. Вся опасность его ошибки проявится через месяц.

В Париже Банк Франции уже в октябре 1846 г. столкнулся, по выражению Джеймса, с «кризисом денежных запасов». В предыдущих случаях (в 1825 и 1836–1839 гг.) именно Банк Франции приходил на помощь Английскому банку; теперь Английский банк вернул долг, продав своим французским «коллегам» серебра на 25 млн франков. Как и в 1830-е гг., попытки Ротшильда принять участие в спасательной операции окончились неудачей: хотя в декабре Джеймс лично посетил Лондон, в конце концов операцию поручили Оттингеру, а последующее предложение Джеймса о дополнительных 5 млн франков было отвергнуто директором банка д’Аргу. Необходимо было преодолеть давнюю вражду Нью-Корта и Треднидл-стрит, которая началась со смерти Натана.

И Лайонелу не удалось выступить посредником между Санкт-Петербургом, где было много золота благодаря тому, что Россия экспортировала зерно, и Банком Франции. Бенджамина Давидсона отправили через Ригу в российскую столицу с несколькими каретами, заполненными золотом. Видимо, Лайонел рассчитывал открыть там новое агентство. Однако экспедиция окончилась неудачей. Вытерпев суровую поездку по заснеженным русским дорогам, Давидсон узнал, что иностранным евреям запрещено вести дела в России. Позже российское правительство пришло на помощь Банку Франции, купив на 50 млн франков рентных бумаг. Ротшильды наблюдали за процессом со стороны. Более того, для Банка Франции кризис 1846–1848 гг. оказался необычайно удачной возможностью укрепить свою ведущую роль во французской денежной системе: руководство банка без всякого сожаления следило за крахом кредитного банка, основанного тщеславным Лаффитом, а также за разорением многочисленных региональных эмиссионных банков, которые поощрял Лаффит в свою бытность главой Банка Франции. Нат кратко подытожил тогдашние чувства Ротшильдов по отношению к Банку Франции: «Они сборище подонков и ведут себя с нами невозможно плохо, но ссориться с ними не в [наших] интересах».

Положение в Лондоне если и отличалось, то не сильно. Как писал Джеймс в апреле 1847 г., когда учетная ставка банка ползла все выше, «Ваш банк — повелитель и движущая сила положения. Он имеет возможность навязывать свою волю всему миру, поэтому золото необходимо присылать назад». Однако канцлер казначейства сэр Чарльз Вуд был не так уверен в том, что Английскому банку удастся преодолеть кризис, не залезая в золотовалютные резервы. Он и премьер-министр без всякого восторга выслушали соображения Лайонела по данному вопросу. Как Вуд признавался своему доверенному лицу, Сэмьюелу Джонсу Ллойду, «сегодня утром я виделся у лорда Джона [Расселла] с Лайонелом Ротшильдом и [Джошуа] Бейтсом [из банка Бэрингов] и, [между нами], меня совершенно сбило с толку их невежество, незнание фактов и обстоятельств, которые, по моему мнению, должны быть известны каждому торговому банкиру в Сити. Им в самом деле почти нечего было сказать в свою пользу; они признались, что события развиваются стремительно». Если взгляды Ната могут служить каким-то указанием на то, что тогда говорил Лайонел, возможно, позиция Ротшильдов показалась Вуду политически наивной. Он называл политику Английского банка «односторонней» и признавался: «…должен сказать, что не могу понять их политики, они делают все, что в их власти, чтобы остановить торговлю, и страна очень дорого заплатит за их золото». Вуд все прекрасно понимал, однако его интересовало другое: как приостановить действие законов 1844 г., не приобретя репутацию еще одного Ванситтарта. Когда он обратился за советом (и оправданием) к самому разработчику Банковского акта 1844 г., Пиль согласился, что Лайонел не принадлежит к числу «тех, кто в самом деле разбирается в валютном вопросе, он… на стороне тех принципов, на которых зиждется Банковский акт — и в пользу самого Банковского акта». Пиль сказал Вуду, что в данном вопросе его доверия заслуживают «не Ротшильд, не Мастерман, не Глин и не ведущие банкиры Сити, но… те, кому он доверялся наедине… — Джонс Ллойд, У. Коттон, Норман и глава Английского банка». Такое двойное принижение заслуг Лайонела свидетельствовало о том, что после смерти Натана Ротшильды утратили влияние на денежную политику.

Дефляционные меры возымели непосредственное действие на европейскую промышленность. Для Ротшильдов самым неприятным оказалось их влияние на французские железнодорожные компании. Инвестиции в железные дороги не иссякли, как не остановилось и строительство железных дорог; учитывая те объемы, в каких они были предварительно запрограммированы благодаря политическим и коммерческим решениям, принятым до кризиса, строительство труднее было остановить, чем продолжить [135] Общая протяженность построенных линий и цифры капиталовложений показывают, что самого низкого уровня экономика достигла лишь в 1851 г., через четыре года после финансового кризиса; используя уместную метафору, можно сказать, что произошел эффект «сорвавшегося поезда». . Поэтому основная нагрузка упала на банкиров и инвесторов железнодорожных компаний; по мере продвижения работ банки просили о займах, чтобы профинансировать неизбежные перерасходы, в то время как инвесторы лишь мрачно наблюдали за тем, как из-за недостатка денег железнодорожные акции стремительно падали. Откровенно говоря, Джеймс ранее проявлял излишний оптимизм, как и боялись его английские племянники. Буквально накануне кризиса они с сыном уверенно предрекали, что, помимо чисто экономических выгод, железные дороги разовьют в людях «консерватизм и проправительственные настроения». «Во Франции все спокойно, — уверял Альфонс Карла Майера в январе 1846 г., — на стороне администрации решительное большинство. Индустриализм и железные дороги поглощают все мысли и отвлекают от политики. Дай Бог, чтобы мы еще много лет наслаждались блаженным миром». Через несколько месяцев они запели другую песню: «Итак, — писал Джеймс Ансельму в августе, — должен признать, что, когда я думаю о многочисленных обязательствах, какие мир взвалил на себя ради того, чтобы повсюду платили за железные дороги, о деньгах, которые не так скоро вернутся в руки деловых людей, меня охватывает дрожь». В октябре ему пришлось реструктурировать долг государству за концессию на строительство Северной железной дороги и произвести интервенцию на бирже, чтобы поддержать цену на акции.