Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Всё это, однако, лишь отдельные элементы большой трагедии, главный источник которой, «как давно установлено, не в поведении Натальи Николаевны» [752].

Поразительно, сколь точно и мудро понял всё это Лермонтов. В его стихах нет намёков на вину жены Пушкина или что-либо подобное. Пушкин — «невольник чести», его душа «не вынесла» «позора мелочных обид», тех обид, которые Пушкин по своему внутреннему, нравственному разумению считал хуже, страшнее отсутствия политических свобод или чего-либо подобного.

История с западнёй, подстроенной жене Пушкина на квартире Полетики, была (как убедительно показано С. Л. Абрамович) в начале ноября 1836 года и явилась поводом к первому, ноябрьскому вызову. Теперь же, в январе, скорее какая-то «мелочь», ещё одна едва заметная окружающим «мелочная обида», искра, попавшая в накалённую, близкую к взрыву атмосферу (казарменный каламбур Дантеса, с которым он «обратился к H. Н. Пушкиной» на балу у Воронцовой-Дашковой, или что-то иное) [753].

В седьмой раз Жуковский не сумел кинуться грудью на защиту друга-поэта

29 января 1837 года Пушкина не стало. История его гибели рассказывалась, записывалась буквально в те же дни и часы.

По сути, очень скоро стали заметны две главные интерпретации события — версия властей и версия друзей. Сложность была в том, что они, расходясь, иногда пересекались, совпадали; такие близкие Пушкину люди, как Жуковский, Вяземский, вольно и невольно принимали участие как в одном, так и в другом истолковании. Тем не менее истина, явно не умещаясь в одних рамках, расширялась, «раздваивалась»…

В первые же дни после гибели поэта начали распространяться слухи, выгодные для «верхов». Правительственная версия яснее всего выразилась в письмах Николая I его августейшим родственникам (опубликованных много лет спустя, но заложивших основу официальной точки зрения [754]), а также в опубликованных П. Е. Щёголевым депешах западных дипломатов.

Основные черты официальной версии:

Религиозное покаяние Пушкина. Этот факт подчёркнут в письмах Николая I к брату Михаилу и сестре Марии Павловне. Последняя записка царя умирающему Пушкину (в ночь с 27 на 28 января 1837 г.— XVI, 228) содержала «прощение и совет умереть по-христиански».

В последующие дни Жуковский старался поднять престиж убитого поэта в глазах царской семьи. К хорошо и давно известным фактам следует прибавить и «хорошо забытый»: в Черниговском Историческом музее и поныне хранится следующая записка В. А. Жуковского, адресованная, по-видимому, В. Ф. Одоевскому, П. А. Плетнёву или П. А. Вяземскому, занимавшимся изданием «Современника» после гибели Пушкина.

«Государь желает, чтобы эта молитва была так факсимилирована, как есть, и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге „Современника“, но не потеряйте этого листка. Он должен быть отдан императрице».

На том же листке карандашом сделана следующая приписка (видимо, рукою Н. К. Мавроди, знакомого Дельвига, которому прежде записка принадлежала):

«Дело идёт о молитве Ал. Пушкина „Господи Владыко живота моего“, напечатанной в „Современнике“ после смерти Пушкина» [755].

Случай совершенно ясный: разбирая бумаги покойного Пушкина, Жуковский находит стихи, написанные за несколько месяцев до кончины,— «Отцы пустынники и жены непорочны…», поэтическое переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина («Господи и Владыко живота моего…»). Это были сложные нравственные, философские, религиозные размышления поэта, диалог с самим собою (рисунок, сопровождающий текст,— монах в темнице за решёткою,— вряд ли простая иллюстрация).

Жуковский, прочитав стихотворение-молитву, понёс пушкинский листок царю и царице. Николай воспринял это как «благочестие нечестивца» и велел как можно шире о том сообщить, а умилённая царица потребовала пушкинскую молитву на память. Вот для чего Жуковский велит издателям «Современника» не просто напечатать, но и факсимилировать текст с рисунком (доказательство подлинности), а затем — вернуть…

Факсимиле стихотворения и рисунка было напечатано в 5-й книге «Современника» — первом номере пушкинского журнала, вышедшем после смерти поэта. Рукопись «Отцы пустынники…» у царицы не осталась: её сохранил у себя В. Ф. Одоевский, из его архива она много лет спустя попала в Публичную библиотеку, а затем — в Пушкинский дом.

Религиозный мотив был не единственной чертой официальной версии.

Забота царя о семье Пушкина — один из самых распространённых откликов на смерть поэта. Этот же мотив повторяется почти во всех депешах иностранных посланников; его поддерживают и ближайшие к Пушкину люди, одни искренне, другие — «тактически». Среди разных придворных толков о пенсии жене и детям Пушкина примечательна запись П. Д. Дурново: «Это превосходно, но это слишком» [756].

Наказание убийц. Дантес был предан суду, разжалован и выслан из России; нидерландский посол Геккерн в письме царя к брату был аттестован «гнусной канальей» и вынужден был вскоре покинуть свой пост.

Официальное толкование событий отнюдь не было примитивной ложью, но чаще всего односторонне выделяло некоторые действительно происходившие события, умалчивая о других, не менее важных…

Пушкин перед смертью принял священника, но подлинные отношения его с религией и церковью много сложнее, чем это было представлено в конце января — начале февраля 1837 года. Сам Жуковский получил тогда своеобразный упрёк от доброго своего друга, Александра Михайловича Тургенева, шестидесятипятилетнего отставного генерала, служившего при трёх предшествовавших царствованиях, но сохранившего своеобычность, или, как сказал бы Пушкин, «важный ум». По-видимому, сообщение о смерти поэта Тургенев получил от самого Жуковского, и тут-то «нашла коса на камень»: своенравный, глубоко верующий старик не пожелал принять примирительно-религиозной версии Жуковского.

Он писал Жуковскому 10 февраля 1837 года из Москвы: «Померкла, угасла лучезарная звезда на небосклоне нашем! Душевно жалею о Сергеевиче, жалею ещё более о том, что светильник угас преждевременно, сосуд был ещё полон елея, и как погашен! Нет! Покойный был худой христианин , худой филозов и до того несчастен в жизни своей, что не умел нажить себе друга! Проклятый эгоизм помрачал Высокий ум его, он раболепствовал себялюбие. Но сословие литераторов нашего времени не останется без упрёка в летописях; не могу поверить, чтобы о поединке его не было известно благовременно, чтобы в кругу литераторов было неизвестно хотя за час до сражения, и ни в ком не нашлось столько ума, чтобы явиться на место битвы и не допустить сражения.— Воля твоя — а это предосудительно. Он был в горячке, в бреду, в сумасшествии. Вить отнимают у безумных всякое орудие, которым они могут нанести себе вред» [757].