Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Награда и новое назначение Корфа имели ближайшим следствием приглашение на царский обед, где речь зашла о Пушкине; описание обеда Корф включил в ту же дневниковую запись 4 апреля 1848 года: [334] Там же, л. 174—174 об. Корф вёл дневниковые записи на больших двойных листах, которые позже сшивались в тетради: дневник 1848 г. представляет рукопись в 424 страницы (не считая разнообразных приложений к ней). Позже Корф переработал свои дневники в «Записки», причём некоторые фрагменты переделывались неоднократно. Отсюда, между прочим, определённые различия между двумя редакциями «Записок», посвящёнными царскому рассказу о Пушкине и составленными в начале 1850-х гг. (см.: Майков Л. Н. Пушкин в изображении М. А. Корфа.— PC, 1899, № 8, с. 298—311, а также PC, 1900, № 3, с. 574). В то же время обе редакции воспоминаний отличаются от впервые публикуемой дневниковой записи. «Награда моя не ограничилась одною табакеркою. В тот же день, то есть 2 апреля, я был приглашён к столу государя. Обедали (в золотой гостиной императрицы), из посторонних только граф Орлов, Вронченко [335] Министр финансов. (пятница — его докладной день) и я. Сверх того, сидели за столом государь с императрицею, невеста с женихом [336] Второй сын Николая I, великий князь Константин Николаевич и Александра Иосифовна, дочь герцога Саксен-Альтенбургского. и оба младшие великие князья. Перед обедом государь благодарил меня в коротких словах. После обеда перешли в кабинет императрицы, но уже не садились: государь стоял у камина, более с Орловым, но вводя иногда в разговор и нас, с которыми беседовали между тем императрица и великий князь Константин Николаевич. Разговор за обедом был, разумеется, наиболее о политических делах, но переходил и к другим предметам. Государь неоднократно обращался ко мне, расспрашивал о моих летних планах, говорил о прежнем и нынешнем Лицее, объяснял, что ему самому с великим князем Михаилом Павловичем предназначено было вступить в Лицей и что только Наполеон был причиною неисполнения этого проекта. Особенно интересны были рассказы о Пушкине, обращённые тоже ко мне как к прежнему его товарищу».

Далее следовал царский рассказ, представленный в дневнике несколько иначе, чем в последующих публикациях: «Я впервые увидел Пушкина, когда после коронации его привезли ко мне в Москву из его заключения совсем больного и в ранах (от известной болезни).— Что бы вы сделали, если б 14 декабря были в Петербурге? — спросил я его между прочим.— Был бы в рядах мятежников,— отвечал он.— Когда потом я его спрашивал, переменился ли его образ мыслей и даёт ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю [337] Далее в опубликованном тексте записок Корфа (1900 г.) есть фраза, отсутствующая и в автографе, и в публикации 1899 г.: «Он наговорил мне пропасть комплиментов насчёт 14 декабря». , он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием — сделаться другим. И что же? Вслед за тем он, без моего позволения и ведома, уехал на Кавказ! К счастью, там было кому за ним наблюдать: Паскевич не любит шутить.

Под конец его жизни, встречаясь часто с его женою, которую я искренне любил и теперь люблю, как очень добрую женщину, раз как-то разговорился с нею о коммеражах [338] Пересуды, сплетни (фр.). , которым её красота подвергает её в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожней и беречь свою репутацию, сколько для самой себя, столько и для счастия мужа, при известной его ревности [339] В печатных текстах PC — «ревнивости»; однако в дневнике ясно написано «ревности». . Она, видно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы жене.— Разве ты и мог ожидать от меня другого? — спросил я его. — Не только мог, государь, — но, признаюсь, откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою.— Через три дня потом был его последний дуэль».

Корф вслед за тем поясняет, что «разговор шёл то по-русски, то по-французски» [340] В начале записи Корфа царь обращается к Пушкину на «вы», в конце же — на «ты». (Так же — в рассказе Лорера об аудиенции 8 сентября). Возможно, противоречие объясняется «двуязычностыо» царского монолога, где русское «ты» может быть эквивалентно французскому «vous». и что вообще, «несмотря на живость разговора, государь во весь обед казался пасмурным, даже мрачным, и я нахожу, что он очень переменился и постарел» [341] ЦГАОР , ф. 728, № 1817/XI, л. 175. . О причинах «мрачности» Николая можно легко догадаться.

Царь и придворные толкуют о Лицее, Пушкине, посреди крайне тревожных известий о европейских революциях 1848 года; восстания уже начались в Италии, Франции, Австрии, Пруссии: царю приходится размышлять о возможных бунтах в России. (Во время обеда 2 апреля между прочим обсуждалось какое-то «английское письмо» к Николаю с просьбой — жёстче обходиться с толпою «в случае беспорядков» [342] Там же. ). В стране принимаются жесточайшие меры против просвещения (возможно, разговор о Лицее как раз и возник в связи с обсуждением состояния учебных заведений).

Таким образом, у царя было много оснований для дурного настроения; и тем не менее — поражает неприязнь, злость, пожалуй, даже отвращение, с которым он говорит о Пушкине с его лицейским одноклассником; впрочем, Корф, как это видно по его воспоминаниям, смотрел на Пушкина примерно так же, как царь.

Итак, 2 апреля 1848 года царь более чем предвзят; он делает Пушкину, так сказать, посмертный выговор, трактует в самом дурном смысле (не имея для того никаких оснований, кроме гнусных слухов) даже внешний, физический облик доставленного к нему поэта; можно почти ручаться, что (как и в рассказе М. М. Попова) всё это было «замечено» и вдруг поставлено Пушкину в укор не сразу, а много времени спустя; легко уловить вероятную связь между первыми строками царского рассказа Корфу и темой Натальи Николаевны: смысл царского рассуждения, по-видимому, в том, что вот Пушкин, столь «нечистый», ещё осмеливался потом быть ревнивцем и подозревать самого Николая!

Как видим, взгляд на Пушкина, входящего в царский кабинет, здесь уже даётся сквозь призму последующих событий, сквозь дуэльную историю 1836—1837 годов.

Если отвлечься от частностей, то общая тональность Корфовой записи — что Пушкину нельзя было верить, что он царя обманул. Даже прямодушное признание, что он был бы 14 декабря на площади, здесь ставится поэту в обвинение; ведь сразу за этой сценой следует царское, — «и что же!» — а затем явно раздутый, неблагожелательно искажённый эпизод с поездкой поэта на Кавказ. Ответ насчёт 14 декабря задним числом кажется особенно дерзким и потому, что он сближен в этом рассказе с «непочтительной», смелой отповедью императору незадолго до последней дуэли поэта: «…признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал…»