Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

В шестой главе «Евгения Онегина» Пушкин спрашивал сам себя:

И, конечно, неслучайно в восьмой главе поэмы дважды, на очень близком расстоянии,— автор и «толпа».

Затем — строфа XI-я. Молодость прошла:

Два состояния — гармония и разлад. «Чувства разделяя» и «не разделяя с ней ни общих мнений, ни страстей» (при том, следуя не за, a далеко впереди чинной толпы ).

Белинский чутко ощутил столкновение времён, огромную трудность даже для большого мастера — овладеть новой эпохой, новым поколением. Рассуждая о 1810-х годах, «времени Батюшкова», критик писал: «Его время было странное время,— время, в которое новое являлось, не сменяя старого, и старое и новое дружески жило друг подле друга, не мешая одно другому. Старое не сердилось на новое, потому что новое низко кланялось старому, и на веру, по преданию, благоговело перед его богами» [675].

Не понимая Белинского буквально, — мы знаем, что молодой Пушкин и его друзья были чужды какого-либо благоговения,— согласимся с тем, что в 1830-х «старикам» трудновато: они чаще сердятся, молодые — реже кланяются…

Пушкин — во всё более «разреженном» воздухе.

Выход — в бегстве, в сельском одиночестве («в обитель дальную»), как Баратынский?

Или найти общий язык, сговориться с той самой хорошей московской молодёжью, о которой только что писано в «Путешествии из Москвы в Петербург»? Пожалуй, это было бы возможно, проживи Пушкин ещё несколько лет. Признаки такой возможности мы видим в том новом приближении «москвичей» к Пушкину, которое обозначилось — увы! — после гибели поэта.

Белинский возвращается к Пушкину одиннадцатью своими знаменитыми статьями. Герцен позднее найдёт, что Пушкин уж давно написал об их поколении: «Онегин <���…> как и все мы <���…>, постоянно ждал чего-то, ибо человек не так безумен, чтобы верить в длительность настоящего положения в России. Ничто не пришло, а жизнь уходила. Образ Онегина настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом» [676].

Важнейшим событием для Белинского, Герцена и их друзей стал ряд пушкинских произведений, опубликованных после его смерти, в 1837—1841 годах [677], а также встречи с людьми пушкинского круга, людьми, причастными к 14 декабря, которые рассказывали о своём Пушкине. Неожиданное открытие — новое поколение лицеистов: «Весь курс 1845 года,— вспоминает Герцен,— ходил я на лекции сравнительной анатомии. В аудитории и в анатомическом театре я познакомился с новым поколением юношей.

Направление занимавшихся было совершенно реалистическое, т. е. положительно научное. Замечательно, что таково было направление почти всех царскосельских лицеистов. Лицей <���…> оставался ещё тем же великим рассадником талантов; завещание Пушкина, благословение поэта, пережило грубые удары невежественной власти» [678].

«Благословение поэта» — здесь нечто новое. 18 марта 1844 года Герцен запишет в дневник впечатления о парижских лекциях Адама Мицкевича: «Мицкевич <���…> в Петре <���…> понял одну отрицательную сторону, равно и в Пушкине, а он был дружен с ним; и как же его душе поэта было не понять Пушкина!» [679]

Прекрасный комментарий, тем более ценный, что делается мыслителем, не принимающим пушкинских патриотических стихов 1831 года.

Наконец, ещё через несколько лет Герцен запишет строки, наиболее выразительно определяющие то, что поняли «москвичи» в Пушкине: «Ничто не может с большей наглядностью свидетельствовать о перемене, произошедшей в умах с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым. Пушкин, часто недовольный и печальный, оскорблённый и полный негодования, всё же готов заключить мир. Он желает его, он не теряет на него надежды; в его сердце не переставала звучать струна воспоминаний о временах императора Александра. Лермонтов же так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения. Лермонтов никогда не знал надежды, он не жертвовал собой, ибо ничто не требовало этого самопожертвования. Он не шёл, гордо неся голову, навстречу палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действенность жертвы; он метнулся в сторону и погиб ни за что» [680].

Не станем обсуждать, насколько верна эта оценка Лермонтова: некоторым его выдающимся современникам он представлялся именно таким…

Между тем Лермонтов — ровесник Герцена и Огарёва, это их поколение: Лермонтов не идёт на компромисс и вроде бы должен быть ближе, чем Пушкин, старший и более уступчивый. Но Герцен разглядел главное: между вольнолюбивыми стихами, декабристской молодостью Пушкина и его «новыми песнями» не только различие, это каждый заметит, но и сходство , а это Герцену сейчас особенно важно. Сходство — в искренности, в поисках выхода: «борьба или соглашение »… Пушкин не мог не искать, и следующее поколение постепенно усваивает, сколь ценна сама попытка, стремление…

Вот почему «уступчивый Пушкин» им стал ближе бескомпромиссного Лермонтова. И тут-то открылось, что «Гусар», «Песни западных славян», подражание древним и прочие «аполитичные» сочинения — это ведь и есть самая высокая политика. Это не дальние намёки или, как Пушкин говорил, «политические применения», а жизнь, свет, радость, человечность, тот самый положительный идеал, которого так не хватало…

Деятельная натура Пушкина постоянно искала выхода в «борьбе или соглашении». Вопрос жизни для поэта был в том, что возьмёт верх; какою ценою придётся оплатить соглашение, заключённое ещё в 1826 году? С кем бороться, кого оспоривать?

О дуэли Пушкина в XIX веке писали мало, в XX — очень много.

Временами причины трагедии казались ясными, и тогда одни утверждали, будто Пушкин, например, погиб «из-за ревности»; другие же видели главную, иногда единственную основу случившегося в действиях злонамеренной власти. Однако некоторых исследователей, истолкователей, людей, любящих, понимающих Пушкина, простые схемы никак не устраивали — и тут порою многое представлялось непонятным. Так, П. В. Анненков, выдающийся знаток биографии и творчества поэта, жалуясь И. С. Тургеневу на цензуру, находил одновременно и другие, более существенные трудности при описании последних дней Пушкина: «Что делать! Он в столице, он женат, он уважаем — и потом он вдруг убит. Сказать нечего, а сказать следовало бы, да ничего в голову не лезет. И так и сяк обходишь… Какая же это биография? <���…> Есть кое-какие факты, но плавают они в пошлости» [681].