Ольга Чехова - Мои часы идут иначе

От его симпатий ко мне не остается и следа. Он обвиняет меня в том, что я покровительствую "элементам, подрывающим боеспособность армии". И категорически требует, чтобы я сказала ему, где скрываются оба молодых офицера.

Я уклоняюсь.

- У вас будут неприятности!

- Они у меня уже есть, - констатирую я с горечью.

- У вас будут еще б?ольшие неприятности!

- Вы угрожаете мне, вместо того чтобы помочь, господин генерал?

- Речь идет не о вас...

- В вас нет романтизма, и вы не любите искусство, господин генерал, как жаль...

Я улыбаюсь ему.

Он остается глыбой льда, на лице не отражается ничего:

- Мои чувства в данном случае не являются предметом обсуждения.

"Соблазнительными улыбками его не проймешь", - думаю я и резко поднимаюсь, изображая решительность:

- Я найду выход, как спасти мальчишек от военного суда, будьте уверены, господин генерал!

Говорю это и с шумом ухожу. На улице у меня дрожат коленки. Я не по-женски стремительно бегу к своей машине, еду в гостиницу и отвожу Аллоч-ку и офицеров на частную квартиру моей костюмерши. Там они и должны оставаться, пока я их не извещу.

Мои герои слегка испуганы и повинуются, как два нашкодивших шалуна.

Мы с Аллочкой в растерянности от всего этого. Как две усталые тигрицы в клетке, ходим с ней по номеру. Ну кто в Брюсселе сможет раздобыть командировочное предписание в Париж для двух юных авантюристов?

Мне ничего не приходит в голову. Ясно другое: коменданту города известно, где я проживаю. И его намек на "большие неприятности" - не пустая угроза. Если сейчас постучат в дверь, то за ней может оказаться военный патруль - солдаты зовут их "цепными псами", - и безжалостные товарищи моих по-детски легкомысленных офицеров не станут долго церемониться с ними...

В дверь стучат.

Я торопливо говорю Аллочке, чтобы она предупредила нашего импресарио, если я буду долго отсутствовать, и иду, готовая ко всему и вдруг удивительно спокойная, к двери.

Открываю. Передо мной не "цепные псы". Все тот же неумолимо строгий адъютант лучезарно улыбается и просит дозволения войти.

Я смотрю на часы. Пять утра. Адъютант приносит извинения за вторжение в "столь неприлично раннее время", но цель его посещения оправдывает нарушение "всяческого этикета".

Он вынимает из сумки два по всем правилам оформленных командировочных предписания и передает их мне с легким поклоном:

- Господин генерал просит вас, сударыня, незамедлительно отправить обер-лейтенанта и лейтенанта на вокзал; офицеры еще могут успеть на утренний поезд в Париж.

Я пристально смотрю на предписание, потом на адъютанта, который продолжает сиять:

- Кроме того, господин генерал хотел бы через меня передать, что в данном случае он весьма своевольно нарушает свои полномочия, но - отнюдь не как бюрократ - хотел бы сказать без обиняков: если бы он был таким же молодым и способным увлекаться, как эти двое офицеров, кто знает, может, и он отважился бы на подобное...

Но были и другие истории, не всегда с таким киношным хеппи-эндом. Героями других, совсем других историй были молодые солдаты, у которых нет родителей или только один из них; в своем "идоле" они ищут замену родителям. Один обер-ефрейтор настаивает на том, чтобы я дала ему кровь для переливания. У нас оказываются разные группы. Обер-ефрейтору все равно, врачам, разу-меется, нет. Они просят меня поговорить с юно-шей.

Я часами сижу у его постели. В палате лежат еще двое раненых... Обер-ефрейтор рассказывает мне об умерших родителях и своей жизни. Он вырос в берлинских предместьях.

Мы говорим о Берлине. Я роюсь в своем репертуаре и изображаю что-то в духе Цилле...*

Несмотря на непереносимую боль, он смеется; смеется непринужденно, словно он среди товарищей и у него не оторваны ноги.

- Вот это здорово, - весело говорит он на берлинском сленге, - это классно, хоть наша кровь и не совпадает.

На следующий день он умирает.

А вот фельдфебель с предписанием ехать на Восточный фронт. Он настоятельно просит разрешения поговорить со мной. Отец его умер давно, мать - несколько недель назад, он хочет оставить завещание, на случай, говорит он, "если погибнет". Тогда мне перешлют его личные вещи; он просит отвезти их невесте.

Я обещаю ему. Год спустя приходят его вещи... Он пал под Сталинградом. Я отвожу его вещи невесте.

Молодая девушка не столько потрясена, сколько смущена. Она не предлагает мне войти, торопливо берет пакет и лепечет нечто вроде "большое спасибо" и собирается побыстрее захлопнуть дверь. В этот момент из ее комнаты мужской голос нетерпеливо спрашивает:

- С кем это ты там болтаешь? Сколько тебя ждать?

Девушка открыла мне в пеньюаре...

А вот еще худой сентиментальный лейтенантик лет, наверное, не более двадцати. Он присылает мне свою фотографию и просит в письме о том, о чем меня уже просили многие: не могла бы я разыскать его мать, если мне придет из его роты "извещение".

Извещение приходит - вместе с его дневником и некоторыми другими личными вещами. Его мать живет в Лейпциге.

В один свободный от съемок день я еду к ней. Поезд переполнен, и я с трудом нахожу место. Даже в купе люди стоят, тесно прижатые друг к другу. На каждой остановке врываются новые толпы. В тридцати километрах от Лейпцига поезд останавливается в поле. Воздушная тревога...

Я уже не надеюсь увидеть город.

И вот я все же сижу напротив матери лейтенанта. Когда я осторожно пытаюсь объяснить ей, что сына ее уже нет в живых, она начинает кричать с искаженным от боли лицом:

- Вы? О вас он никогда мне не писал. Вы пожилая женщина - и с ним спали... Он на вашей совести, а теперь вы еще осмеливаетесь его вещи...

Все понятно. Я уже встречала такую мать, безумно любящую своего сына. Мать моего первого мужа.

Бедная женщина внезапно запинается, испуганно смотрит на меня, вся как-то оседает и, припав на секунду ко мне, безостановочно бормочет:

- Простите меня, простите меня, пожалуйста...

Когда она немного успокаивается, я говорю ей, что никогда не видела ее сына...

ОДНА НА РАЗВАЛИНАХ

Мамина болезнь сердца усугубляется, ей необходимо лечение. Но с обычным упрямством престарелых дам она отказывается: не желает. Не хочет покидать меня и наш домик в Кладове.

Я привлекаю все мои связи и организую для нее санаторий в Бад-Киссингене и даже автомобиль, на котором ее должны отвезти в сопровождении нашей экономки.

Потом ставлю ее перед свершившимся фактом. Она немного препирается со мной, но все же смиряется со своей участью.

Две недели спустя мама умирает.

В это время я находилась на натурных съемках в Тюбингене. В воскресенье во второй половине дня мне позвонили. Благодаря отзывчивому ландрату у меня есть возможность съездить на машине в Бад-Киссинген и вернуться обратно, потому что в понедельник снова съемки, а вечером выступление в тюбингенском лазарете с шансонами и скетчами.