Ольга Ковалик - Галина Уланова

«Сейчас вы очень много занимаетесь». — «Это потому, что 18-е. Нельзя же 18-го танцевать хуже, чем танцевала раньше». Насчет Москвы ничего не слышала. Говорят, чтобы сама переводилась.

20 октября 1936 года

Вся комната в уйме цветов, как в оранжерее, как после бенефиса! Корзин семь-восемь.

Примечательнейшие разговоры. Оказывается, после спектакля она поехала к знакомым, просто так, посидеть. Поздно вернулась домой, не могла заснуть и читала часов до 6 утра. Ужасная какая-то пустота, одиночество. Очевидно, нервы. И вчера тоже весь день сидела дома, только утром ходила в театр — не все корзины захватили вечером, надо было забрать. А потом сидела дома — читала, одна. Плакала. Забилась в уголок дивана и плакала. Одиночество.

«Вот я одна, и никого нет со мной. Мне 26 лет, почти 27. Ну вот, еще ну три года. Ну, там расцвет, не расцвет, но что-то такое. Раньше было всё возрастанье, всё как-то новое. Ну и вот через три года это должно закончиться, что тогда? До 18 [часов] ужасно много передумала. Конечно, брала плохое. Что вот если нет балета — что тогда. Ничего и никого нет, одна, без близкого, задушевного. И с семьей как-то не то всё. Я всё для мамы и папы какой-то ребенок. Может быть, я и сама виновата, дичусь, отталкиваю людей. Но вот вокруг меня никого нет, я одна. Всё это внешнее, вся эта оранжерея, всё — после спектакля, я сама — я совершенно одна. Вся эта комната в цветах мне кажется настоящей могилой… Всё это нервы, я очень перенервничала. Вся жизнь у меня складывается несчастливая. Я всегда одна…»

Показала подарки — миниатюрная фарфоровая фигурка (она нашла ее в одной из корзин) — на стуле сидит девочка в кружевах — очень хорошая штучка. Потом, вместе с небольшим тщательно завернутым букетом — лебедь с запиской: любимому лебедю от — имена.

Сегодня, говорит, настроение расходится.

27 октября 1936 года

Я прошел к ней в комнату, пока она мыла виноград и яблоки.

Г. С. танцует 12-го утром «Щелкунчика», а 16-го, как она сказала, «Фонтанчик». Убивалась, что очень толстая, пополнела. Ну, конечно, спустит за сезон, но только худющей больше не будет. «Года», — сказала она серьезно…

Хочет как следует отделать «Красную» [37] Партию Чертовки в вагановской редакции «Лебединого озера», которую балерины танцевали в красной пачке. — в «Лебедином». Хочет попробовать «Дон Кихот» и «Эсмеральду».

Была очень мила и весела. Я начал читать ей нравоучения, что, дескать, нечего плакаться, что сейчас томиться — впереди целая жизнь. «Что вы всё мне нотации читаете и кричите!» Я говорю — что за дело, когда она глупости говорит, и намекнул на разговоры ее в прежние наши свидания. «Может быть человек нервным? Ну вот, я нервничала. А теперь обошлось, ничего».

Говорил, чтоб завтра опять она не вздумала не спать ночь. «Нет, буду спать. Вот если что-нибудь не выйдет на спектакле — тогда не буду».

14 ноября 1936 года

Когда я был у нее последний раз, мы договорились ехать вместе…

Она приехала минут за 10 до отхода… Поезд тронулся. Выяснилось, что она успела принять душ (холодноватый — опять я чуть не накинулся на нее), заехать домой и поужинать. Взяли бутылку «Крем-соды», и она только один стакан выпила.

Заговорили о Е. А. Дубовском. Выяснилось, что они поругались. Без скандала, но так. Сказала мне что-то вроде того, что надоело ей…

Попросила и выкурила папироску при закрытых дверях. Выгнала меня, чтобы помыться. Затем я вошел, развесил ее кофточку, и потом я залез наверх. Удручающе боялся храпеть и потому, вероятно, храпел. Утром проснулся рано. Лежу. Она окликнула меня, сказала, что еще рано (часов 9, кажется) и что она будет еще лежать. Я тоже. И — заснул. Проснулся от ее зова. Дескать, пора вставать. Опять смылся, пока она умывалась.

Выйдя на перрон — я был связан вещами и носильщиком. Она пошла вперед, сказала, что подождет и скажет, где остановится. Действительно, в вестибюле она стояла с Качаловым. Выругала: «Где же вы?» Оказалось, она без пристанища и обещала вечером позвонить, но не позвонила.

Приехав 11-го в Ленинград, еще в поезде решил сейчас же, войдя в номер, звонить. Но раскачивался до тех пор, пока мне сказали, что она ушла. Звонил снова в 7 вечера. Подошла. Я выпалил заготовленную фразу, что хоть она и не звонила, и тем самым мне стало ясно, что я осточертел своими навязываниями хуже горькой редьки, — всё же не вытерпел — позвонил. Она разговаривала весело, говорила: «Да нет, что вы». Сказала, что не звонила, так как никак не могла обосноваться. Днем мотались, только к вечеру достали огромный и по количеству и по качеству номер в гостинице, была в гостях. 30-го днем была в школе, вечером в артистической ложе на «Раймонде». В гостинице только ночевала, и с утра выписалась и моталась без пристанища. Вообще неуютно было. С дирекцией Большого договорилась, что танцует 27-го. Но нужно, чтоб Большой театр запросил Мариинский, а этого нет.

16 ноября 1936 года

Пришел к Г. С. в 6 часов, ушел около 8 часов вечера.

Домашняя работница, впустив меня, сказала: «Галина Сергеевна, к вам пришли». Не получив ответа, постучал к ней в дверь. Ответила: «Да». Я остался ждать. Из другой комнаты заговорила Мария Федоровна: «Постучали». Я постучал. Снова: «Да!» Я заглянул в дверь. Она лежала и просыпалась. Надо было уйти. Но я разделся и вошел.

Она была очень смешная. Говорит, очень сладко спала. Бледная, с заспанными глазами. Говорит, всё время не высыпается. В начале месяца была масса концертов — семь вечеров были концерты. К «Щелкунчику» начала готовиться только 10-го, а 12-го утром танцевала. Нуда, утром, для детей. Не сделал ей замечания, что ей «не дело» так рассуждать, что это «спустя рукава» чувствовалось и нетактично, недопустимо для Улановой.

Поедет ли она в Москву — неизвестно. Москва, очевидно, считает ниже своего достоинства писать в Мариинский, а без этого неудобно. Пока ничего неизвестно…

Г. С. коротко остригла затылок. Стал проходить перманент, и решила дать отдохнуть волосам. Пошла в парикмахерскую где-то на Невском, попросила постричь коротко — и вот затылок, как у мальчишки. А впереди, в боковой части — «локон» естественный.

В Москве сидела у Гусевых, у Захаровых. У Собиновых было неудобно остановиться, они к ней хорошо относятся, но условно — они горячие поклонники Семеновой, и Уланову только признают. А с Качаловым — это старые друзья. Часа в 3 дня только достали номер в «Метрополе» дороже 100 рублей — из трех комнат. За одну ночь 100 рублей. Как получила номер, сейчас же пошли с Качаловым обедать, а потом по гостям. Вернувшись в номер, приняла ванну, а потом стало очень неуютно в помпезных комнатах — мрачные, в гостиной мягкие кресла красного дерева с ручками в виде лебединых шей с черными клювами. Звонила по телефону даже незнакомым — одиноко и мрачно. Потом заперла все двери, казались в комнатах шорохи. А с утра выспалась, пошла в школу, ездила в Парк культуры, еле нашла скульптуру — в общем, не нравится, неважно сделано, согнутые колени, сжатые ноги — но в Москве стоит лучше, чем в Ленинграде, хорошо, что нет никаких надписей.