Ольга Ковалик - Галина Уланова

Жили старики Улановы в Люблинском переулке, в доме 7, в приходе той же Покровской Коломенской церкви. В детстве Галя явно была похожа на бабушку, хотя все утверждали, что цветом волос и глаз, формой носа пошла в отца. Короче говоря, улановская порода.

Галина Сергеевна осознала себя именно с того времени, когда была сделана семейная фотография:

«Воспоминания детства сильнее всего. Не помню, что было вчера, а помню, как маленькой часто ходила к дедушке и бабушке. Здесь после обязательной субботней бани мы всегда пили чай с ватрушками, пирожками, вареньем. В другие дни бабушка мыла меня здесь».

Навсегда запечатлелся в эмоциональной памяти балерины образ большой столовой в четыре окна, где по праздникам за внушительным овальным столом собирались всей семьей. Еще интерьер тетиной комнатки чем-то зацепил ее внимание. «Я это хорошо помню — уютную, маленькую квартиру. Моя мама вместе с моим отцом выступала в разных антрепризах, например Анны Павловой. Раньше каникулы были длинными, после Пасхи театры закрывались, артисты разъезжались на гастроли. Меня тогда сдавали на попечение бабушки и тетушек».

Мария Федоровна ради заработка поступила в антрепризу дирижера и импресарио Эдварда Фацера в Гельсингфорсе (ныне — Хельсинки), а затем, в 1911 году, с труппой Анны Павловой гастролировала в Берлине и Лондоне. Нужны были деньги на квартиру побольше и няню для ребенка. Супруги Улановы и днем, и вечерами пропадали в Мариинском театре, отдавая балету почти всё время.

Галя очень любила бабушку за душевность и умение всех согреть сердечным теплом. От обитателей дома в Люблинском переулке она получала то, чего так не хватало в собственной семье в потоке регламентированных городских будней: ласковых объятий, нежного внимания.

Уже став знаменитой балериной, примой московского Большого театра, Уланова, приехав очередной раз выступать в Ленинград, с замиранием сердца ждала, что скажет отец о ее исполнении. Вернувшись домой, Сергей Николаевич процедил: «Ничего. В общем, ты ничего танцевала». И от такой скупости артистка пришла в восторг, почувствовала себя «такой балериной», какой «редко-редко себя ощущала и до, и после этого вечера». В 1956 году, вспоминая тот случай, Уланова невольно старалась оправдать отцовскую ранящую строгость:

«Надо было знать его, как я его знала. Знать, что скрывается за его внешней суровостью и замкнутостью, как много любви скрыто в его сердце, чтобы понять мои чувства. Мне вспомнилось тогда почему-то детство, вспомнилось, как отец, никогда меня не целовавший, никогда не «сюсюкающий» надо мной, иногда, может быть, случайно, проходя мимо, потреплет мои волосы или возьмет за ухо, и этого было достаточно, чтобы я чувствовала себя обласканной им, чтобы я почти зримо и осязаемо ощутила его огромную нежность».

Хореографическое училище Уланов окончил в 1899 году. Его выпуск прославлен именем Анны Павловой. На его глазах прошел весь феноменальный путь гениальной артистки, за отроческую невзрачность прозванной товарками «шваброй» и расцветшей в легендарного Лебедя мировой культуры. Не имея склонности к амплуа классического танцовщика, Сергей Николаевич смог дослужиться только до положения характерного корифея. В 1919 году он освоил профессию режиссера балетной труппы, которой отдал почти 30 лет.

Эта должность была довольно хлопотной и ответственной. Живая ткань спектакля не имела права на прорехи. А ведь всё могло случиться: кому-то внезапно стало плохо, кто-то опоздал, а еще хуже — по негласной привилегии закапризничала прима. Случались неожиданные сбои в звучании оркестра, в освещении, машинерии и прочих бесчисленных винтиках громоздкого театрального механизма. Поэтому Сергей Николаевич должен был мгновенно решать любую проблему. Долгое пребывание на столь неблагодарном посту, да еще увенчанное званием заслуженного артиста РСФСР, говорит о его собранной и сосредоточенной натуре. Корректность, сухость в общении помогали ему держать коллег в необходимо строгой узде. Уланова писала об отце:

«Он никогда нигде не говорил о своем и чьем бы то ни было отношении к театру, никогда не «агитировал» за него и вообще был на редкость немногоречивым человеком — сдержанным и даже замкнутым. Наверно, он бы очень удивился, если б кто-нибудь стал превозносить его как артиста, режиссера, человека, преданного театру до последнего дыхания. Служение сцене и было его дыханием — таким же естественным и само собой разумеющимся процессом, это и была жизнь. Он очень любил эту жизнь театра, как, впрочем, и всякую иную».

В театре он к дочери обращался на «вы», причем без тени аффектации или любования своим «равнодушием», которое, по мнению Гали, было отражением «безупречной, глубоко внутренней, органичной воспитанности, чувством справедливости и высокой требовательности».

Сергей Николаевич не пропустил ни одного выступления Гали в Ленинградском театре оперы и балета, однако наблюдал их только со своего рабочего места в первой кулисе. «А надо сказать, — вспоминала Уланова, — что, когда на балет смотришь из-за кулис, можно очень хорошо проследить и понять технологию танца, верно ли исполняется то или иное движение, но уловить их связь и увидеть танец как единое целое — со всей его поэтичностью, грацией и всем тем, что обычно пленяет публику, — очень трудно. Поэтому, не скрою, иногда мне было обидно, что папа не видит меня из зала: мне хотелось верить, что, может быть, и ему понравилось хоть что-то».

Только в 1940 году Сергей Николаевич впервые присутствовал на спектакле дочери как зритель — в кресле первого ряда партера. «Так вот ты какая!» — сказал он дрогнувшим голосом после «Ромео и Джульетты». Его интонация выдала потрясение. «Сколько похвалы и нежности было в его словах!» — даже через десятилетия радовалась Галина Сергеевна.

Отец не занимался с ней, но его замечания, сделанные мимоходом, помогали постоянно смотреть на себя, танцующую, как бы со стороны. «Галя, не сутулься! Ногу надо вынимать выше!» — командовал Сергей Николаевич или просто бросал в сторону дочери неодобрительный взгляд, проявляя, таким образом, «профессиональную заботливость». «И этого было достаточно, чтобы придирчиво и шаг за шагом разобрать по косточкам свой танец и, догадываясь, что вызвало неудовольствие отца, постараться возможно скорее избавиться от всего неудачного. На работе — в классе или на сцене — я была для него такой же, как все остальные», — писала балерина.

Уланов, предпочитавший делать всё своими руками, не только привил дочери вкус к «началу начал» — к труду, но и советовал ей никогда не надеяться на случай, а доискиваться причины творческих достижений конкретного артиста. Он иронизировал над теми, кто любил разжиться наградами вне зависимости от «честного, бескорыстного, вдохновенного» служения профессии, только полагаясь на «необыкновенное везение». Отсюда глубокое убеждение его дочери: