Ольга Ковалик - Галина Уланова

«Родители воспитывали во мне исключительную самодисциплину. И я до сих пор живу по их заповедям», — говорила Уланова. То есть между «хочу» и «надо». Сызмальства затверженное балериной понятие работы как «долга чести» не иссушило ее творческую суть; напротив, с годами возрастающая самодисциплина утончала культурные запросы, наделяла радостью тренировочную рутину, обогащала технику, осмысленную беспрецедентным для танцовщицы интеллектом.

Сергей Николаевич и Мария Федоровна смогли выковать стальной улановский характер, подобно доспехам защищавший балерину в перманентных закулисных баталиях. С детства она беспрекословно подчинялась двум словам, ставшим доминантой ее натуры: «должна» и «нельзя». Обожавшие дочь родители не имела права на мягкие методы воспитания, ибо готовили ее к безжалостной актерской стезе, которую знали не понаслышке и к которой были привязаны до конца своих дней.

В последние годы жизни воспоминания о матери преследовали Уланову. Об отце она практически не говорила, хотя, казалось, любила его больше. Конечно, Мария Федоровна наставляла дочь в балетной науке с самых азов и являлась для нее высшим авторитетом. Но почему же незабвенный образ мамы вызывал в ней жалость и раскаяние? Галина Сергеевна пыталась объяснить это тем, что пришлось оставить ее одну в Ленинграде. Однако, видимо, дело в другом: из-за излишне жесткой муштры, которой Мария Федоровна постоянно подвергала характер и тело дочери, из-за ее боязни растопить свою воспитательскую твердость даже в толике сентиментального чувства Галя постепенно стала воспринимать самого родного человека как учителя, тренера — и не более. В письме от 15 октября 1938 года Уланова признавалась Николаю Радлову:

«Я с мамой не в таких отношениях, которые иногда бывают у дочерей к родителям, я ничего не говорю им никогда. Им это, конечно, тяжело, и они за меня, очевидно, переживают больше, чем нужно. Иногда хочется подойти, приласкаться и рассказать, как мне больно и тяжело, но не могу, как-то стыдно, что могут не понять, и я опять запираюсь в себя со своими мыслями».

Гастролировавший с Улановой в Ленинграде в 1950-х годах премьер Большого театра Юрий Жданов, наблюдая ее рядом с матерью во время семейных обедов, подметил: «И снова мне казалось, что Галина Сергеевна несвободна, напряжена, как будто она подвергается какому-то экзамену, а старшие родственники как будто в чем-то ее испытывают. Впрочем, за столом не умолкал оживленный профессиональный разговор».

Сформированная строгими профессиональными и житейскими уроками родителей, Галя росла неулыбчивой и, как вспоминал балетмейстер Федор Лопухов, «лишенной даже тени кокетства, желания нравиться». Домашние научили ее иметь душевный секрет — «свое заветное», тщательно сокрытое от постороннего взгляда, создать внутри себя «шкатулочку» для хранения глубоких и ярких впечатлений. «Жизнь моей души может принадлежать только мне, — настаивала Галина Сергеевна. — Душа не может быть открытой. Во всяком случае, моя». Она упорно старалась «не расплескивать, не разбазаривать» это «никому неведомое и недоступное богатство», без которого невозможно создать роль, исполненную глубокого смысла. «Пожалуйста, можно допустить, что моя замкнутость, суровость, внешняя скованность, резкость и грубоватость движений в жизни происходят из-за какой-то связывающей скромности, стеснительности, от которой я освобождаюсь на сцене, где я открыто откровенна — и внутренне, и внешне, и где я раскрываю все те свои интимные черты, которые в жизни, так сказать, стыдливо скрываю», — говорила балерина в середине 1930-х годов.

География судьбы Улановой проста: Петербург (Петроград, Ленинград) и Москва. Сам фонетический склад фамилии Улановой пророческий. Закрытый, отстраненный звук у — Петербург, где не было принято выставлять страсти напоказ. Открытый звук а — Москва, второй ее дом, накрепко пропитанный пряной романсной стихией.

В конце 1930-х годов, когда стремительно развивалась карьера балерины, Молога, колыбель ее семьи, оказалась на дне Рыбинского водохранилища. «У меня из родных никого не осталось, у меня все погибли в войну, в блокаду, — говорила Уланова. — Все двоюродные братья и сестры уже умерли, а двоюродных племянников я не знаю». И всё же у нее был двоюродный брат, с которым она поддерживала дружеские отношения и, приезжая в Ленинград, обязательно ходила к нему в гости, а он, посещая Москву, наведывался к кузине. Но если говорить откровенно, Галине Сергеевне родные казались «совсем чужими людьми».

Мария Федоровна и Сергей Николаевич с детства приучили Галю соответствовать общественному настроению прекрасной, ужасной и душераздирающей эпохи, выпавшей на ее долю. Балерине легко дышалось в атмосфере XX века — может быть, из-за природной расположенности к одиночеству. «Я ни с кем не жила в одной комнате», — призналась она незадолго до войны. А значит, не вела пустых, необязательных, обывательских бесед, залавливающих любой порыв мысли, чувства, настроения. Видимо, именно в этом напряженном личностном контексте (одиночество — всегда испытание) Уланова обретала абсолютную творческую гармонию.

Детство Улановой пришлось на 1910–1919 годы, когда оказавшаяся на распутье история Российской империи пренебрегла мудрым раздумьем и беспечно ринулась в самое страшное и непоправимое — войну и революцию. В течение первых восьми лет Галиной жизни с невероятной интенсивностью чередовались эпохальные события. Казалось, отлаженный веками русский мир летит в тартарары.

К счастью, житье-бытье маленькой Гали от рождения протекало в одной среде — балетной. Театральная наследственность оградила ее от окружающего хаоса. А если государственное нестроение исподволь, через бытовые неурядицы, вторгалось в ранние впечатления девочки, то опять-таки в форме закулисных треволнений, мало ее занимавших.

Детское сознание Гали, отстраненное от взрослой жизни, не воспринимало и не вмещало событий, изменивших ход мировой истории. Вплоть до поры юности Уланова пользовалась удивительной привилегией открывать и осознавать полноту природы, музыки, балета — и только. В сопряжении с ними духовные пласты ее формирующейся личности сдвигались к своеобразному миропониманию и чувствованию. В ее искусстве будто сконцентрировалась та высшая идея, без которой, по мысли Достоевского, «не может существовать ни человек, ни нация», идея, основанная на «четком различении грани добра и зла» и напрочь лишенная мещанской «буржуазности».

Впечатления детства обрушились на Галю в 1913 году, когда семья перебралась в дом 106 по Садовой улице, у Покровской площади — прямо напротив церкви, где ее крестили. В просторной квартире с голландским отоплением Улановы прожили до 1925 года.