Ольга Ковалик - Галина Уланова

Всё хорошее в ранней молодости крепко осело в памяти. Вашу фотографию, подаренную с автографом «Любите искусство — оно помогает жить. Г. Уланова» бережно храню и до сих пор. А портрет Марии Федоровны (после смерти тети Жени) висит в нашем доме в Пестове».

Больше всего нравились Гале вечера, когда, ожидая родителей из театра, они с няней коротали время на большом диване, изучая балетные фотографии, которых в доме было множество. Зашторенные окна отделяли их уютный мирок от сгущавшихся сумерек, а зажженные светильники, словно сказочные стражники, охраняли от ночных напастей. Некоторых артистов они часто встречали у себя дома, а о других, самых нарядных, знали из волнующих, иногда пикантных разговоров родителей с теми первыми, которые были их приятелями. Облик этих людей из волшебного театрального царства полюбился Гале. Няню же больше всего изумляли вызывающие улыбки танцовщиц. А еще мама и ее товарки любили сниматься в пачках, то есть совсем раздетыми. «Что же это они, матушки, во всём в голом!» — возмущенно покачивала головой Никитична. Но Галя не разделяла мнение няни. Ей нравились в этих тетях пышные прически с перышками и веночками, костюмы с блестками и цветами. А их позам хотелось подражать. Что, если попробовать?

Она надела свое самое нарядное платье, кое-как прицепила к непослушным волосам букетик цветов с маминой шляпки. Внимательно всматриваясь в фотографии танцовщиц, девочка одну ногу возвела на носочек, а другую протянула вбок, «словно она и не нужна совсем». Затем переменила позу: грациозно подняла и согнула руки над головой.

Вернувшаяся домой Мария Федоровна стала свидетельницей «премьеры» и не сдержала в себе педагога: «Держи коленки прямей! Коленки прямей!»

Галина Сергеевна настаивала на случайности своей балетной карьеры и отсутствии призвания:

«Это были тяжелые годы. Я лично попала в хореографическое училище, потому что меня не с кем было оставить. Мои родители, актеры, отдали меня, решив, что за мной удобнее так наблюдать, так как в то время и школа, и репетиционное помещение — это было одно. А что из меня получится, они и не думали».

Не только думали, но и не могли не заметить танцевальный потенциал дочери. Да и сама Уланова однажды мимоходом обмолвилась: «Конечно, кое-что во мне родители видели».

Знаменитое улановское словесное самоуничижение иногда вызывало ропот ее страстных поклонников. В сентябре 1980 года ленинградский инженер-архитектор И. И. Авербух после телепередачи о творчестве балерины написал:

«А теперь перехожу к одному Вашему высказыванию, с которым я решительно не согласен, которое… меня огорчило и задело. Вы сказали, что балетное училище для Вас в какой-то мере случайность, были голодные, холодные годы, а здесь рядом работала Ваша мама. Дорогая Галина Сергеевна, много лет назад, в Театральном музее, что позади Александрийского театра, увидел, кем были Ваши отец и мать. Люди высокого искусства, я убежден в этом, отдали Вас в балетное училище по зрелому размышлению, увидели музыкальность, артистизм, личность. А иначе водили бы Галю за ручку в обыкновенную школу, на Фонтанке, это в 5 минутах ходьбы от театра. А если всё это я придумал… то великая актриса улыбнется и… простит».

И Юрию Завадскому скромность Улановой казалась «удивительной, почти непонятной, почти анекдотичной». Правда, режиссер двухсерийного телефильма «Мир Улановой» Алексей Симонов с иронией вспоминал эпизод, когда сценаристка в присутствии Галины Сергеевны называла ее «гением скромности», а та слушала с полуулыбкой. Журналист Владислав Старков, общавшийся с Улановой в санатории в последнее лето ее жизни, оставил интересное умозаключение: «Ее скромность — чистая правда. Но бывая практически на всех улановских творческих вечерах, я неоднократно ловил себя на мысли, что она расчетливо строила на этом свою стратегию звезды. Скромность ставила ее выше всего мирского: разборок в Большом театре, карьерного продвижения… Она даже немножко эксплуатировала ее, сочетая с полной карьерной признанностью».

Впрочем, надо отдать балерине должное: она откровенно признавалась, что многие находили ее на сцене совершенно не такой, как в жизни:

«Уж не знаю, по внешним или внутренним признакам они судили. Но человек должен быть разный. Что значит сцена? Сцена — это моя профессия, а жизнь — это жизнь. Всегда быть Марией — зачем же? Или была бы я в жизни Джульеттой или Раймондой. Какая скучища! Если бы ничего не менялось, тогда бы не было и искусства. Балет — большая профессия, а не так себе просто. Может, я и рациональна с людьми, что же сделаешь. Уж такая у нас профессия. Вначале быть рациональным, а потом уже вложить всю душу».

Скромность она понимала как смиренное отношение к неизбежному, предначертанному, будь то бедность конца 1910-х годов, трудные 1920-е, когда приходилось носить перелицованное мамино платье, всесоюзное признание 1930-х, военные 1940-е или всемирная слава, пришедшая в 1950-х. Именно такая скромность привила Улановой иммунитет к самолюбованию. И часто говоря о себе в третьем лице, она словно самоустранялась от своей гениальности.

По счастью, Уланова была потомственной балериной. Прецедент Моцарта, чей божественный дар впитал одновременно творческие, ремесленные и опосредованные законы профессии через домашнее воспитание, блистательно перекликался с улановским характером, точно рассчитанным отцом и матерью на балеринскую карьеру. Они умело расставили те театральные ориентиры, которые позволили Гале, еще не видя победы, уверенно идти к ней.

Кстати, впечатление от одновременно легкого и содержательного танца балерины нередко вызывало моцартовские реминисценции. Так, в июле 1953 года Фаина Раневская отправила Улановой записку:

««Ты — Моцарт — Бог —

И сам того не знаешь!»

Пушкин.

Моя дорогая, прекрасная Галина Сергеевна, мне всегда хочется Вам это говорить, мне хочется, чтобы знали, что видеть Вас — Ваше искусство — это счастье высшее!»

В 1914 году родители решили показать Гале балетную феерию «Спящая красавица», многих девочек заразившую балетом. «И хотя первое посещение театра потрясло мое воображение, я совсем не испытала того безудержного стремления попасть в этот «волшебный мир сцены», которое приводило на подмостки сцены так много артистов», — признавалась Уланова.

Вечером, в канун представления, Мария Федоровна старательно накрутила волосы дочери на папильотки. Спать с ними было неудобно, многие соскакивали с коротких шелковистых прядей, поэтому с утра маме пришлось завивать «невозможную голову» Гали нагретыми на плите щипцами.

Когда приготовления завершились, Сергей Николаевич, бабушка и Галя отправились в Мариинский театр на дневной спектакль. Сердобольная Никитична, уверенная, что там «только морят детей», пыталась всучить им какую-то провизию.