Ольга Ковалик - Галина Уланова

Как приятно было, прижавшись к ногам мамы, греться у натопленной печки. Какой огромной и таинственной планетой казался Гале двор с дровяными подвалами, где играла она с соседской детворой в казаки-разбойники, прятки и азартно прыгала по расчерченному мелом асфальту. Уланова вспоминала:

«Здесь и революция меня застала, непонимающей девочкой. Отсюда я поступала в балетную школу. Вообще до школы я была очень подвижным и совершенно не застенчивым, а, наоборот, очень веселым и смелым ребенком».

Летом в жаркий день Галя бесстрашно стремилась зайти в озеро как можно глубже, мечтала поплыть далеко-далеко, туда, где есть лишь музыка и природа. Во второй половине 1930-х годов на Селигере она воплотила свою детскую мечту. С утра пораньше, сев в байдарку, отправлялась в озерную заводь или глубокий омут, в водном зеркале которого множилось окружающее великолепие. Возвращалась к обеду с охапкой влажных лилий. А ближе к вечеру, переждав дневную жару, вновь спешила затаиться. На просторе широкого плеса слушала природу, разговаривала с ней. Нередко брала с собой патефон. Летом 1934 года она уединялась в озерном закутке и слушала — не могла наслушаться — пластинку с записью песни «Эстрелита» мексиканского композитора Мануэля Понсе. Скрипка Яши Хейфеца томно, но без слащавости пела о нежной, хрупкой любви. Сердце Улановой попало в плен задушевной мелодии и, не желая избавления, ждало невольного глубокого чувства. «Эстрелита» не отпускала балерину до тех пор, пока она не станцевала на эту музыкальную тему номер «Слепая», поставленный Леонидом Якобсоном. Галина Сергеевна признавалась:

«Для меня… связаны между собой музыка и природа. И та и та не могут быть поняты до конца, и обе удивительно на тебя влияют, завораживают. И природу, как музыку, надо научиться видеть и слышать. Настолько она неповторима и загадочна. И музыка, и природа дают не только эстетическое наслаждение, но и философское ощущение жизни».

Дома, на Садовой, Сергей Николаевич в редкие свободные вечера просил супругу сыграть что-нибудь для души, и она начинала колдовать над клавишами рояля. Гале всегда было мало этих чарующих звуков.

Уланова обнаружила неравнодушие к музыке с малых лет, и первое произведение, поразившее ее и сразу запомнившееся, — «Времена года», особенно «Подснежник», где взволнованная мелодия трепещет, подобно нежному стебельку. Она выросла на музыке Чайковского, привыкла, привязалась к ее совершенству настолько, что считала частью своей души.

«Музыка — особое, может быть, высшее искусство, — утверждала балерина. — Она действует своими какими-то заколдованными звуками. И нельзя, по-моему, ее разбирать, из каких там нот она состоит. Она вся действует на тебя. Только надо научиться ее слушать».

В экзаменационной ведомости Улановой по музыкальному курсу были выставлены красные вопросительные знаки.

— Мы музыку не сдавали совсем, — объясняла Галина Сергеевна.

— Откуда же вы такая музыкальная?

— Если я музыкальная, то от природы. На рояле учила играть мама, потом в школе занималась. Ужасно плохо читала ноты с листа. Но, прочитав, быстро запоминала и потом играла наизусть, но если сбивалась — с трудом находила место, где сбилась. Запоминала не на слух, а какая-то зрительная память была, помнила, за какой клавишей должна идти какая другая.

Всю жизнь хранила Уланова музыкальную шкатулку, вращающийся валик которой, поскрипывая и кряхтя, пиликал восемь разных мелодий. Механические, примитивные звуки задевали ее за живое: возможно, что-то обещали в будущем или завораживали отстраненностью. Этот «инструмент» пережил свою хозяйку и сейчас занимает почетное место в квартире-музее балерины.

Первое балетное впечатление Гали — не зрительное. Мама часто пересказывала ей вместо сказок сюжеты разных балетных спектаклей. Уланова вспоминала:

«Мне они были необыкновенно интересны. Так я узнала об «Испытании Дамиса» — о забавной путанице, происходящей при встрече жениха и невесты, которые никогда друг друга не видели, об ухаживаниях юноши за служанкой, которая в конце концов оказывается госпожой. Тогда я еще не знала, что музыка балета написана замечательным русским композитором Глазуновым и отличалась большим мелодизмом. Мне просто нравилась эта веселая сказка, а на сцене я увидела ее много позже — уже будучи воспитанницей Ленинградского хореографического техникума».

Дореволюционное детство Улановой протекало безмятежно, счастливо, обеспеченно. Ее «мальчиковость», органичная в деревенском приволье, конечно, давала о себе знать и в городских дворовых играх. Однако к осени ее наголо подстриженная голова обрастала и уже годилась для украшения бантами, а штанишки заменялись хорошенькими платьями. Словом, в Петрограде «вождь краснокожих» преображался в милую девочку.

Галя сызмальства прекрасно понимала смысл обиходных фраз «заняты в спектакле», «идем на занятия», «участвуем в репетиции». Причем последние две всегда сулили сладкие гостинцы, которые родители приносили из театрального буфета — побаловать дочь. Она знала, что жизнь семьи обеспечивают мамины ножки, такие ладные в стильных туфлях на высоком каблуке. И напрасно няня сравнивала их с летающей сороконожкой. Эта «сороконожка» из детских впечатлений навсегда стала для Улановой символом несообразности. Когда ее, всемирно известную артистку, пытали вопросом, что такое балет, звучал шутливый ответ: «Если поинтересоваться у сороконожки, как она передвигается, та замрет на месте и шагу не ступит». И серьезно заключала: «Мне кажется, вообще нельзя точно определить, что такое творчество. Всегда будет вопросительный знак — и слава богу».

Няня Никитична вечно сокрушалась по «гудущим» ногам Марии Федоровны, ко всем обращалась «матушка» и постоянно приговаривала: «Господи, Твоя воля». С любимой няней Галя проводила круглые сутки: они вместе ели, гуляли, обсуждали увиденное за день, рассматривали в книжках картинки (особенно им нравились сказки Андерсена и добрая, безобидная Золушка). Короче говоря, они были неразлучны.

О том, что няню звали Евгения Никитична Соколова, стало известно из письма ее племянницы Евгении Георгиевны Шейн, полученного Галиной Сергеевной в 1980 году:

«Сегодня я услышала Ваш голос. Сразу же вспомнились те далекие времена, Ваша квартира в Ленинграде, Ваша милая, добрая семья — Мария Федоровна, Сергей Николаевич. С Вами мы реже встречались. Вспомнилась Ваша дача в Комарово, где мы летом бывали на ней, пили чай на веранде. Вспомнилась дача в Охоне Пестовского района, где нас, троих детей, Мария Федоровна угощала ватрушкой с черникой и молоком — такими вкусными… Мои два брата в то время учились в Ленинграде в Высшем мореходном училище. Два морячка часто бывали у Вас в доме. Мария Федоровна всегда так приветливо принимала их, да и всех нас, когда бывали в Ленинграде…