Юрий Иванов - Пятая версия

…День был ярким, солнечным, небо синим, облака тяжелыми, белыми. Они медленно плыли над стенами замка, и по земле, огромным древним деревьям, россыпям кирпича медленно скользили глубокие тени. Когда-то этот замок, стоящий на высоком берегу бывшего залива Фришес-Гафф, а ныне — Калининградского, был один из самых грозных боевых замков Тевтонского ордена в Прибалтике. Не счесть, сколько раз пруссы и литовцы пытались уничтожить его. Вот почему для рыцарей ордена так почетно было нести тут службу, и вот почему почти все комтуры замка «Бальга» впоследствии становились магистрами Тевтонского ордена. Если внимательно присмотреться, то на внутренней стене смотровой башни еще и сейчас можно обнаружить имена комтуров, ставших магистрами ордена: Бертольд фон Бахаум, Ханс фон дер Бабленц… Все надписи сделаны красной краской, лишь одна черной: «Ульрих фонд Юнгинген, пал в битве под Танненбергом в 1410 году». Отсюда, из «Бальги», он уехал в Мальборк, столицу рыцарского тевтонского государства, а потом повел свои войска в район деревень Грюнвальд и Танненберг, где и был убит в битве против объединенных польско-литовско-русских войск.

Мы приехали сюда с Овсяновым, чтобы определить места, где предстояло работать одной из групп рижской экспедиции. Бродили по старому, с корявыми деревьями, парку, разглядывали мощные стены замка, узкие бойницы, сложенные из огромных камней, глубокий ров, через который когда-то был перекинут подъемный мост.

Столетия пронеслись над этими величественными, притягивающими взор стенами и недавно рухнувшей смотровой башней, называвшейся «Башней Сокола». Соколы там свили свое гнездо. «Мы из Гнезда Соколов», — говорили с гордостью те, кто служил тут, и не надо было добавлять: «В замке „Бальга“…» Вот тут, под этим черным, с невероятным дуплом, дубом стояли и курили когда-то и мы: улыбающийся, хищно и остро следящий за каждым движением Людки Федя Рыбин, строгий лейтенант Саша Лобов, Людка с букетиком подснежников в руке и я, могильщик-барабанщик, невероятно счастливый, что не надо мне ни землю копать, ни стучать на барабане, что я нахожусь среди таких замечательных людей… Архив был найден и отвезен в Кенигсберг, но нужно было еще что-то искать, теперь уже какой-то другой древний Кенигсбергский архив, и мы вначале побывали в Хайлигенбайле, что переводится как «Святая секира», а теперь вот оказались тут, у стен этого могучего, с глубоким оборонительным рвом, замка. Было очень тепло. Дышать было невозможно. Весь внутренний двор замка, ров, парк да и сам замок были завалены трупами. Загнанные в Хайлигенбайльский котел, немцы, в основном эсэсовцы, чиновники гестапо, команды «фельджандармерии», и «слушатели» разведшколы абвера, в которой почти все были русскими, навербованными в армии генерала Власова, несколько десятков тысяч, бились тут до последнего патрона.

Страшное место этот мрачный, гулкий замок, в котором мы, к сожалению, не нашли того, что искали. Никакого в замке «Бальга» архива не было, но отец решил все же не торопиться, завтра с утра еще полазать, поискать; кто-то говорил ему про какие-то подземелья. Покурив под дубом, мы уже собрались направиться к костру, где наш усмешливый шофер жарил в котелках свиную тушенку, как вдруг Федя предостерегающе поднял руку: «Тише!» Прислушался, а потом быстро направился к небольшой кирхе, что виднелась в глубине парка. Из ее распахнутой двери вышли трое. Невысокий широкоплечий мужчина в черной монашеской одежде, молодая женщина в зеленой куртке с повязкой на рукаве и высокий молодой немец в военной, с серебряными погонами и галунами, куртке, узких бриджах и заляпанных глиной сапогах. Тот, что в сутане, был бородат, длинноволос, краснолиц, у девушки — желтые, что песок Куршской косы, волосы, у молодого немца было жесткое, заросшее золотистой щетиной лицо, на лбу багровела ссадина. «Вер ист да? — спросил Федя. — Шнель антвортен! Лейтенант, осмотрите пленных, нет ли оружия!» Лейтенант вспыхнул, буркнул: «Рыбин, кто тут старший по званию!», но подошел к немцам и ощупал их. Мужчины мрачно, настороженно молчали, а девушка, показав на свою повязку с красным крестом, пояснила, что они занимаются похоронами убитых. Живут тут, в этой кирхе, отпевают и хоронят мертвых.

Поманила рукой: идите сюда, вот сюда, тут рядом. Федя показал стволом автомата: вперед, мы следом, и мы все пошли через мелкий кустарник, по какой-то вязкой, истоптанной, в бурых потеках тропе. Идти далеко не пришлось. Через несколько минут мы стояли на краю обширной и глубокой ямы, которая наполовину была заполнена трупами. Тут же валялись какие-то веревки с петлями, и девушка, заметив, что мы смотрим на эти веревки, пояснила, что ими они и таскают убитых. «Что-то мне не нравится этот молодой, — тихо сказал Федя лейтенанту и крикнул: — Ду бист офицер?» Мужчины молчали, молодой угрюмо смотрел на Федю, а девушка торопливо проговорила: «Найн, герр капрал, ер ист… м-м-м, думкопф! — и она покрутила пальцем у своего виска. — Майне брудер, ферштеен зи? Ер ист кранкен… м-м — голова, больной голова!»

Федя размышлял. Немцы шумно, хрипло дышали. По лицу «дурака» катились крупные капли пота. «Черт с ними, — сказала Людка. — Пускай живут. Идемте к костру, ребята». И мы пошли назад. Немного помедлив, забрав веревки, немцы последовали за нами.

А над башней кружили два сокола. Была весна, и птицы готовились подновить гнездо. Что-то насчет соколов крикнул монах? Ах да, мол, раз они вьют гнездо, значит, все вернется, все со временем будет так, как и было. Ведь не раз и не два горел этот замок! «Кажется, в группе Сашки Лобова есть карабин со снайперским прицелом? — вечером у костра спросил Федя и крикнул: — Лобов, винтовка у вас снайперская есть?» Да, винтовка такая была, и, отодвинув котелок с кашей, Федя направился к «доджику», о чем-то он там поговорил с лейтенантом и ушел к замку. Вскоре послышались выстрелы. Минут через сорок Федя вернулся, сказал: «Всех укокошил. Чтоб тут больше не возникло это тевтонское гнездо». Кого «всех»? Птиц? Или и тех, троих? Я еще тогда хотел его спросить, но отчего-то не спросил, да и позже, но почему не спросил? Боялся, что он кивнет: «Да. Всех. И отстань». Как все это страшно. Даже дым от костра в тот вечер не мог отбить тяжкий, густой запах мертвечины, казалось, что этот отвратительный запах исходит и от каши, хлеба, чая…