Юрий Иванов - Пятая версия

Бессмысленный, жестокий налет. Залив весь город ослепительным, мертвяще-белым светом, огромные «летающие крепости», «бристоли», «ланкастеры» покрыли центр города сплошным бомбово-напалмовым огнем, ведь именно тогда, в августе сорок четвертого года, впервые в такой массе было испробовано американское изобретение: зажигательные бомбы, начиненные напалмом. Ослепив зенитную артиллерию, из глубин черного августовского неба, будто космические звезды, сияли «аэролюстры», медленно, плавно опускавшиеся на охваченный пожаром город.

В две ночи было уничтожено почти все, что создавалось тут семь столетий: жилые кварталы, древние улочки и уютные магазинчики, костелы и кирхи, Королевский замок с его тронным, «Московитским» и прочими залами, с его «историческим» кабачком «Блютгерихт», древнейшее здание города — Кафедральный собор, к одной из стен которого прижался саркофаг с прахом великого философа Иммануила Канта. Старое («Альбертина») и новое здание университета, «Новый» театр на Хуфен-аллее, где когда-то игрались трагедии великого Шекспира и где после тридцатого года чаще, чем спектакли, разыгрывались фарсы «единения партии и народа», главным актером в которых был сам гауляйтер Эрих Кох со своими «коричневыми». Казалось, наступил конец света. Да так оно и было на самом деле для многих кенигсбержцев, мечущихся по горящему городу, пытающихся через ревущий, воющий ад пробиться к Прегелю и Обертайху, озеру в центре города, но и там спасения не было: вода горела, залитая напалмом. По забитым бегущими неизвестно куда людьми улицам со страшными воплями метался горящий слон, топча людей. Слона застрелили утром из противотанкового ружья и волокли потом за город по Альте Пиллау-ландштрассе, привязав стальным тросом за ногу к танковому тягачу; черный кровавый след тянулся за ним по серой, засыпанной битым стеклом брусчатке.

«Этот город больше не существует, — сообщалось спустя несколько дней в английской газете „Британский союзник“, выходящей в СССР. — Эти две „английских“ ночи оставшиеся в живых немцы запомнят навсегда».

…Итак, замок сгорел. А Янтарная комната? Столько лет поисков… Яблоки, груши. Долги, достигшие угрожающих размеров. Все более настойчивые кредиторы, требующие возврата своих, взятых под большие проценты, денег, запущенное хозяйство. И — янтарь, письма, запросы, поездки, справки… «Уважаемый господин Кнебель! Как Вам известно из моих писем, в Кенигсбергском замке находился знаменитый „исторический кабачок „Блютгерихт““. Известно, что директор этого ресторанчика Пауль Фейерабенд был дружен или, по крайней мере, хорошо знаком с Альфредом Роде, тот часто бывал в ресторане. Несомненно, Пауль Фейерабенд мог что-то знать о Янтарной комнате. Не имеется ли у вас о нем каких-либо сведений? Его адрес? Я был бы Вам так признателен, уважаемый господин Кнебель, так признателен!»

Не знаю, ответил ли господин Кнебель Георгу Штайну, сообщил ли что-либо важное о директоре ресторана «Блютгерихт», но мне кажется, что именно Пауль Фейерабенд давал какие-то пояснения, когда поисковая группа моего отца оказалась в огромном, заваленном битой военной техникой, какими-то нагроможденными друг на друга обгорелыми железными кроватями и штабелями зеленых патронных ящиков обширном дворе полуразрушенного замка. Невысокий, верткий человек в желтой кожаной куртке и охотничьей шляпе с перышком шел впереди отца и что-то быстро говорил. Отец неплохо знал немецкий, но то и дело останавливал рассказчика: пожалуйста не так быстро.

Пленные немецкие солдаты, выпачканные известкой, усталые, молчаливые, с красными от работы и жары лицами, разбирали каменные завалы на уровне второго этажа южной части замка, там же виднелась и группка наших офицеров, толпящихся возле груды книг и мебели, видимо, добытых из-под руин. Наверно, это тоже была какая-то поисковая группа, созданная при штабе 11-й гвардейской армии. И, возможно, Пауль Фейерабенд, если это был он, работал с ними, потому что кто-то из офицеров строго окликнул его, и он, извинившись перед «герр оберстом», заспешил на зов.

Солнечный был день, теплый. Стайками проносились голуби. В проломах замковой башни виднелось синее небо. Людка Шилова лежала на броне немецкого танка «пантера», на плащ-палатке, постеленной на теплое железо Федей Рыбиным. Закусив зеленую травинку, глядела в небо. Руки она закинула за голову, сапоги сбросила. Пленные солдаты, оживившись, глядели в ее сторону, что-то говорили между собой, да и офицеры, рывшиеся в находках, тоже то и дело бросали взгляд на «пантеру». «Весна, черт побери». — «Йа-йа, ди фрюлинг, доннер веттер…» «Одерживай! Держи, гад, крепче…» — слышались хриплые, злые голоса. Это потные, сбросившие шинели красноармейцы выволакивали из глубоких подвалов Рейхсбанка железные ящики и сейфы. Серое, приземистое здание банка находилось напротив замка на Шлоссплац. Часть восточных сооружений замка была разрушена, и сквозь огромный щербатый провал видны были стоявшие возле банка «студебеккеры», в один из которых и погружалось все это железо. Помню, как мы с Федей Рыбиным бродили по мрачным, с низкими сводами помещениям замка. В одном оказались ящики и сундуки, наполненные всевозможными военными головными уборами, видно, тут хранилась обширная музейная коллекция, в другом — мундиры с блестящими пуговицами, гусарские ментики, шитые золотыми позументами камзолы и кители… Под ногами шуршала бумага, валялись или были сложены стопками обсыпанные битой штукатуркой и кирпичным крошевом газеты, журналы и книги, а в одном из хранилищ громоздились ящики с холодным, наверняка тоже музейным, оружием. Федя светил фонариком, я брал в руки то саблю, то шпагу, то драгунский палаш. Пугающая гулкость, закопченные стены и потолки, сплющенные манерки, битое стекло, бурые бинты.

Потом из темноты и сырости мы вылезли на свет, солнце. Федя напялил на голову гусарский кивер, я нес палаш и старинный пистолет. Отец сказал, что никто тут про нужный нам архив ничего не знает, пора ехать. Улыбаясь, поправляя волосы, шла к «виллису» Людка, пленные немцы, оставив работу, смотрели ей вслед. Я кинул в машину драгунский палаш, сунул пистолет в сумку, сел на заднее сиденье и протянул руку, но Федя опередил меня. Подхватил ее сзади, легко, как ребенка, поднял, она вскрикнула: «Ах, ну что же это такое, товарищ полковник?!» и плотно села рядом со мной. Невероятно манящим пахнуло от нее, жаром разогретого тела, чуть духами и еще чем-то. Федя легко вспрыгнул в машину, уложил автомат на коленях, и «виллис» вынесся через ворота Альбрехта на небольшую, мощенную каменными плитами Замковую площадь, где солдаты-штрафники с матом-перематом все еще грузили в кузова «студебеккеров» банковские ящики. Карманный колесцовый пистолет и палаш сохранились до сих пор. Висят на стене моего кабинета. По сверкающему клинку палаша скачут всадники 12-го Инстербургского литовского уланского полка, в котором, между прочим, в 1813 году служила знаменитая кавалерист-девица Надежда Дурова…