Василий Осокин - Пермские чудеса

Наползали туманы. Резче и ощутимей становились запахи сена и сырости.

Я провожал Толстого по луговине к корпусам санатория «Сосны», легко возносившимся бледно-серой массой над старым руслом реки. Чем ближе мы подходили, тем сильнее становился, вытесняя ощущение сырости, ни с чем не сравнимый аромат выступающих из темноты сосен; глухо, но как-то тепло шумели их вершины.

На секунду какая-то вспышка осветила окрестность, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы надолго запечатлеть в памяти удивительную красоту родной вечерней земли: изумрудно-светлые, переходящие в голубое берега, поля, овраги, засыпающие без огней деревни с черными силуэтами построек.

— На этой родной нашей земле, — произнес Толстой опять-таки простые, обычные, но полные значения слова, — и умирать не жалко. Вот только сделано все же маловато.

Уж если этот человек, написавший столько томов превосходных произведений, уж если он сделал мало, то что же другие?!

Я посмотрел на него с удивлением и растерянностью. Он, безусловно, понял мой вопрос.

— Не то что мало, а вот хорошего, по большому счету отличного недостаточно. Хотел бы, очень хотел бы закончить «Петра». Он только теперь распрямился, поднялся во весь рост. Понимаете: я подошел к такому периоду его жизни, когда вздыбивший, взбаламутивший Русь Петр пожинает первые плоды трудного своего подвига. Но пожинает не сложа руки, а радостно выпрямившись, напрягая все мускулы, готовый снова к битвам на благо России, ее будущего. Он чуть устал, упоенный победами. А обширная могучая страна, лежащая перед ним, стала собранней и ощущает, переживает величие его подвига. Лицо родной земли хорошеет, как бы наливается вешним соком… Люди уверовали: какие бы испытания ни ждали их впереди — нет и не может быть силы, могущей уничтожить выкованного Петром великого русского государства. В этом, в этом главное! Так пробудилось самосознание народа, и вот в этом величие, значение избранной мной темы, в этом живая связь ее с нашими днями.

…На закате, как далекие отблески идущей там войны, заполыхали и погасли зарницы. И меня вдруг еще раз пронзило осознанное теперь чувство полной уверенности в очень близкое счастье Родины.

В дождливое сентябрьское утро 1920 года к зданию Можайского уездного комитета комсомола подошел долговязый босой детина в короткой не по росту, видавшей виды шинели. Под навесом он долго и тщательно вытирал о половик огромные покрасневшие ступни.

У сторожихи, выметавшей груды окурков, спросил, где можно повидать секретаря. Босые пешеходы в тот нелегкий двадцатый год не были редкостью. Но сегодня даже непросыхающая лужа у почты подернулась ледком…

В здание укома подозрительного человека тетя Вера не пустила, а секретаря вызвала.

Перед секретарем, бойким темноглазым пареньком, предстал босоногий великан. Секретарь зорко оглядел гостя и представился:

— Александр Жаров.

Детина предъявил красную книжечку — мандат политинструктора губкома.

Наум — так звали инструктора — вскоре уже сидел в теплой каморке сторожихи, с наслаждением тянул из блюдечка горячий и густой морковный чай, который ему наливала тетя Вера из белого пузатого чайника в голубых цветах. И рассказывал секретарю, управделу и тете Вере:

— Приехал я в Можайск навестить друга. Сошел с поезда. Случайно узнал, что около станции находятся бараки с красноармейскими частями, — завтра они едут на фронт. Не смог сдержать ораторский пыл и пошел держать напутственную речь. Принимали ребята горячо, но один ехидно заметил, что, мол, вместо «политремонта» лучше бы наладить им починку обуви — в худых лаптях бить белополяков несподручно… Ну, я ему и отдал сапоги.

Тетя Вера всплеснула руками, секретарь выразительно посмотрел на управдела.

— Да, вы еще незнакомы, — сказал Жаров. — Мой управдел — Денис Касьянович Миронов, сокращенно: Декамирон.

Молчаливо-угрюмый, с испитым, в оспинах лицом, Декамирон с укоризной взглянул на секретаря.

— Он тебя и обеспечит обувью. А пока знакомься с нашими протоколами да рассказывай, как там в Москве, в губкоме.

Часа через два Наум в присутствии Жарова и безмолвного Декамирона уже примерял ботинки в торговом ряду. Но увы!

сокрушенно-иронически резюмировал секретарь, как видно, нечуждый поэзии. И тут же перешел на прозу.

— Ну, Наум, можно жить на свете, когда рядом Декамирон. Будет тебе обувка первый сорт. Зашагали, брат, в школу. А оттуда как раз в Ямскую слободу. Там наши комсомольцы проведут наглядную агитацию. Посмотришь, как работают, дашь указания.

В школе уже кончились занятия. В пустынных и гулких коридорах резко пахло карболкой. Только из зрительного зала доносился неразборчивый говор и грохот передвигаемых скамей. Как выяснилось, репетировали пьесу Мольера «Жеманницы».

Жаров вызвал руководителя спектакля, учителя литературы Николая Николаевича Фроловского и попросил разрешения выбрать в бутафорской что-нибудь подходящее «для всероссийских ног Наума».

Учитель вначале объявил ему строгий выговор за опоздание на репетицию, а про выдачу реквизита и слышать не хотел. Однако, увидав в окно уныло маячившую фигуру великана, сдался.

— Ну что ж. Вашему богатырю впору лишь туфли Бориса Годунова. Берите, но с отдачей.

Учитель оказался прав. Только огромные театральные туфли и подошли, зато чувствовал себя в них Наум отлично: ногам было мягко, тепло, просторно.

Вдоволь нахохотавшись, артисты, Наум и секретарь укома комсомола неприютным осенним вечером двинулись в подгородную слободу. А управдел повернул обратно, сказав Жарову, что надо подыскать Науму ночлег.

Шли мимо бесконечных, давно опустевших огородов с увядшей картофельной ботвой. Изредка встречались одинокие прохожие: еле перебирающийся через лужу инвалид на костылях или красноармеец, что возвращался из госпиталя в глухо застегнутой буденовке, в поддуваемой ветром шинелишке, с буханкой хлеба под мышкой.

Прихода «артистов» ждали с нетерпением. На избе-читальне белело объявление: такого-то числа состоится спектакль, а весь доход от него пойдет на нужды детей бедняков. Ретивый местный художник, где-то увидавший портрет Мольера в огромном завитом парике, старательно нарисовал под объявлением невообразимое звероподобное существо.