Леонид Дядюченко - Фамильное серебро

А пока она — фикция. Ибо существует и пышно расцветает «чечек», желтый цветок, как киргизы называют оспу. Что может противопоставить знахарь этой страшной болезни? Больному дают воду, буквально опаивая его, делают «тлеу» — жертвоприношения. Больного изолируют. Его оставляют в драной юрте, которую уже не жалко, к нему приставляют отжившую свое старуху, которая всем в тягость. И кочевье снимается с места. Пищу, конечно, привозят. Ее привязывают к длинной палке и, не сходя с лошади, просовывают в юрту, в одну из дыр. «Как свидетель скажу только, — пишет Поярков, — что трудно передать словами то поистине ужасное положение, в котором находятся имевшие несчастье заболеть страшным «желтым цветком», а между тем заболевания эти среди кочевников с некоторого времени стали так часты и обыденны, что как будто это так и должно быть». Но этого быть не должно, это преступление, бесчестье. Поярков настоятельно призывает власти «не стесняясь никакими средствами и расходами», провести противооспенные прививки» не на одной только бумаге, но и на самом деле». Он, как всегда, прямолинеен в своих суждениях. Чем скорее власти предпримут меры по ликвидации «цветка», тем скорее «мы смоем с себя тот позор, допустивши его так беспрепятственно развиться и расти и так много поэтому уносить человеческих жертв, ни в чем не повинных». Он призывает администрацию края к самому серьезному изучению духовной жизни, культуры, быта коренных жителей, ибо только тогда можно «понять и удовлетворить их нужды, и скорее прийти к ним на помощь».

«Залог благоденствия и процветания края» Поярков видел в «просвещении для широких масс местного населения и в изучении их самих». Теперь мы знаем, что стало и есть истинным залогом истинного благоденствия и процветания края, свидетелями, соучастниками чего мы являемся, Но уже в книге «Последний эпизод дунганского восстания», изданной в Верном в 1901 году, Федор Поярков пророчески писал о том недалеком времени, когда «вековые среднеазиатские степи и пустыни оживут и покроются цветущими городами и селеньями, и где прежде широкой волной беспричинно проливалась человеческая кровь, здесь будут дружно трудиться и работать люди без различия их звания и народности, кто к которой принадлежит, но воодушевленные чистой любовью к правде и ближнему и вооруженные лишь одними, мирными научными средствами и пособиями, и все сойдутся во взаимном братском доверии друг к другу».

Эта книга, которую в подзаголовке он называет «Маленькой страницей из прошлой жизни Семиречья», далась ему особенно тяжело, как никакая другая из всего того, что он написал. «Как истинно православный русский человек, — говорил в памятной листовке о Пояркове верненский священник Микулин, — он любил Россию, русский народ, православную веру русскую какой-то мистической любовью». И, наверное, у священника были основания для таких слов. Но, может быть, именно эта любовь и дала Федору Владимировичу силы высказать правду, какою бы горькой, какою бы опасной для его личного благополучия она ни оказалась. А ведь нетрудно представить, какую реакцию должна была вызвать эта книга у русского обывателя, у тех же самых «токмакских мужичков». «Печальны и прискорбны сообщаемые факты, но что же делать, мне передавать их также тяжело и больно, но правда и справедливость прежде всего», — писал Поярков, преподав своим читателям нелегкий урок гражданского мужества и подлинного интернационализма, хотя он и не употреблял никогда в своей речи таких слов.

Правда и справедливость… Он подходит к этой теме не спеша, издали, точно обозначив время и место действия, обстоятельно рисуя картину небывало ранней и многоснежной зимы 1877 года. Дожди в сентябре. Еще более обильные в октябре, но теперь все чаще переходящие в снег. В ноябре снег лег повсеместно, даже в долинах, напрочь отрезав разбросанные в горах аилы от внешнего мира. Горы тонули в тучах, в пухлой пелене снегов. В обычные вимы кочевник рассчитывает на жухлую травку зимних пастбищ, но теперь все это ушло под снег, все, даже арчовые леса, где, не делая обычно запасов на зиму, киргизы добывали топливо для своих очагов. Начался падеж скота. Голод такой, что в пищу шла стружка, соскабливаемая с кереге — прокопченного над очагом деревянного остова юрт. «Но тщетно плакали и взывали эти люди о помощи, а беспрестанно господствовавшие вьюги и снежные бураны точно еще более старались заглушить постигшее их бедствие, чтобы никто не слышал ни жалобных стонов животных, ни раздирающих душу людских воплей; разыгравшиеся и разбушевавшиеся в своей ярости стихии как будто задались целью, чтобы сюда не проник ни один взгляд сострадания, ни одно слово участия, и одни только угрюмые вековые скалы и утесы, укутанные густыми серыми тучами, низко нависшими над землей, были безмолвными свидетелями человеческих проклятий и слез».

«Беспомощность и безнадёжность полнейшие!», — восклицает Поярков. И тут переводит рассказ на другое, ибо существовали люди, еще более несчастные, хотя это и трудно представить. Совершенно невероятное событие! Что там переход Суворова через Альпы! Там была кадровая армия, солдаты, суворовские чудо-бо-гатыри! Здесь же, устилая тяныпаньские снега телами павших, шла толпа женщин с детьми, стариков, израненных в неведомых сраженьях мужчин, полураздетых, в тряпье и рванье, качающихся от истощения и предельной усталости. Перевалы Центрального Тянь-Шаня всегда труднодоступны. Какова же была мера отчаянья, чтобы решиться преодолеть их в последние дни декабря, да еще такого небывало многоснежного! Буран, захвативший беженцев, только на перевале Таш-Рабат унес, по свидетельству очевидцев, более ста жертв. А сколько их осталось в снегах Торугарта, на пустынных берегах Чатыр-Куля, в унылых просторах бесконечной долины Ат-Баши! Утопая по пояс в сугробах, вечерними сумерками 27 или 28 декабря 1877 года завьюженная, заиндевелая толпа полуживых людей вошла в затерянное среди угрюмых гор военное поселение Нарын. «Ужас и отчаяние читались на лицах прибывших… и улицы всегда глухого и пустынного небольшого укрепления Нарына огласились вдруг тысячами душераздирающих воплей»… Кто эти люди? Откуда они?

О дунганах Поярков был осведомлен по работам таких востоковедов, как профессор Васильев и архимандрит Палладий. Теперь же судьба свела его с самими дунганами, которые, восстав против притеснений со стороны китайских властей, вынуждены были в конце концов искать спасения в пределах России. Дунганское восстание продолжалось долгие восемнадцать лет, и поскольку «эта трагедия происходила в глухом, отдаленном и замкнутом уголке земного шара, вдали от цивилизованного мира», то Пояркову приходилось быть первооткрывателем многих ее страниц, что он и делает с обстоятельностью и тщанием истого летописца. Он терпеливо опрашивает участников этого восстания, его оставшихся в живых руководителей, по его просьбе дунганский доктор Ли-Ко-Куй пишет о восстании краткую записку, дословную передачу которой Поярков и приводит в своем исследовании. «Мы нисколько не преувеличим, — приходит к выводу Федор Владимирович, — если скажем, что дунганское восстание, бывшее в 60–70 годах только что минувшего столетия, по своему страшному кровопролитию есть одна из ужасных и мрачных страниц в новейшей истории…»