Иван Лучицкий - Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции

Уже тогда он понял, как важно иметь опору при дворе, как выгодно приобрести влияние на кого-нибудь из лиц королевского дома, и, пользуясь своею способностью очаровывать людей, привлекать их к себе, старался подчинить себе молодого герцога Алансонского, своего ровесника. Ему удалось достигнуть этого без особенных усилий и устранить от него всех своих соперников [1502] Ibid. .

Герцог Алансонский представлял собою особый тип, выработанный исключительно под влиянием придворной атмосферы, вне всяких традиций феодализма. То была натура вполне испорченная, человек без твердых нравственных принципов, двоедушный и крайне трусливый и нерешительный. Правда, он мог увлекаться, и часто увлекался каким-либо планом, подпадал влиянию энергических и честных людей, готов был идти за ними и в огонь, и в воду, но это с ним случалось лишь тогда, когда его личный интерес, его честолюбие, не знавшее границ были затронуты, когда он видел, что нет для него иной опоры, кроме той, которую он находил в этих лицах, иного пути, кроме предлагаемого ему ими. И Лану, и Колиньи, и Буиллон, каждый одно время влиял на этого маленького, невзрачного, вечно молчаливого человека [1503] Донесение С. Кавалли см. в кн.: Albert Е. Leben der Katharina von Medici. S. 320. , каждый заставлял его действовать по плану, который он предлагал, но всегда со стороны Алансона основою союза оставалось честолюбие. Условия развития, в которые он был поставлен, сделали его таким, каким он является во все время своей деятельности. Мать не любила его, оставила на произвол судьбы, мало заботилась о его образовании, даже, сознательно или бессознательно, разъединяла его с семьей. Молодой герцог редко виделся с сестрою, жил чаще всего вне двора, где-нибудь в загородном замке, среди женщин [1504] Mémoires de Marguerite de Valois // Collection Michaud. T. IX. P. 51; Relations des ambassadeurs vénitiens… T. II. P. 250–251. . Самолюбивый мальчик видел эту отчужденность, это невнимание к себе, и это возмущало его. Оспа страшно испортила его лицо: из красивого и свежего мальчика она сделала его страшным уродом. Лицо было страшно изрыто, нос безобразно распух, глаза сделались красны [1505] Mémoires de duc de Bouillon // Collection Michaud. T. XI. P. 6. . А это еще более раздражало мальчика, еще живее и сильнее заставляло его чувствовать малейшую обиду, малейшее неуважение к себе. Придворные мало обращали на него внимания; Карл IX отворачивался от него, несмотря на все усилия Алансона войти к нему в милость; Генрих Анжуйский смотрел на брата с презрением и вечно пикировался с ним; мать отзывалась об нем крайне дурно, и он видел ласки, расточаемые ею его братьям, и не встречал сочувствия к себе, слышал как прославляют победы его брата, провозглашают его героем, видел как на Анжу сыплются милости, а сам все продолжал оставаться не у дел, в загоне [1506] Cp.: Abrégé de la vie du duc dAlençon // Les Mémoires de Monsieur le duc de Nevers / Ed. T. Jolly. T. I–II. P., 1665. T. I. P. 65, 70 ff. . Болезнь сделала его крайне раздражительным, и мать уже опасалась его, когда ему было девять лет. «Я только что вернулась из Амбуаза, — писала она Гизу, — где я видела маленького « Moricau », у которого на уме одна только война, в душе которого вечная буря» [1507] Ibid. . Понятно, что злоба и ненависть пустили в нем глубокие корни, что вечно оскорбляемое самолюбие выработалось в безграничное «честолюбие» [1508] Davila H.-C. Historia delle guerre civili di Francia. P. 220. , что он стал юношею, питавшим «недобрые мысли», что он искал средств возвыситься и потерял способность быть разборчивым, что, по выражению Екатерины Медичи, он стал вечно делать глупости [1509] Baschet A. La Diplomatie vénitienne. P. 576. .

При таком настроении, при вечном стремлении играть роль, при всеобщем почти пренебрежении к нему, достаточно было оказать кому-либо услугу Алансона, обойтись с ним по-человечески, польстить его самолюбию, подать надежду на поддержку в его честолюбивых планах, чтобы привлечь к себе эту неугомонную натуру. Виконт Тюренн, братья Монморанси, Колиньи и Лану отлично поняли эту сторону его натуры, сумели ловко подействовать на нее, и он примкнул вполне к этим личностям, желавшим при его посредстве, или лучше при посредстве его имени доиться цели все своей деятельности, всех своих стремлений. Для Алансона стало личным оскорблением неуважение к его друзьям, и он резко и энергически протестовал против умерщвления Колиньи [1510] Mémoires de duc de Bouillon // Collection Michaud. T. XI. P. 9. .

Но с другой стороны, он не имел возможности, находясь среди женщин, выработать силы воли, не создал в себе той решимости и непреклонности, которые одни только и дают человеку право надеяться на успех. Как впоследствии Гастон Орлеанский, он трусил и терялся в решительную минуту, бессознательно обманывал своих друзей. С молодых лет его успели развратить, и он приучился из-за женских ласк, из-за женской любви забывать все, даже свои личные расчеты. Так в 1576 г. на свидании в Сане по поводу переговоров о мире и о вознаграждении Алансона, он увидевши сестру свою Маргариту, в которую был влюблен без памяти, принялся так ревностно ухаживать за нею, что совсем забыл о делах [1511] Abrégé de la vie du duc dAlençon // Les Mémoires de Monsieur le duc de Nevers. T. I. P. 90. .

Возлагать особенные надежды на подобную личность было трудно: всегда нужно было опасаться, что трусость и нерешительность заставят ее в решительную минуту бросить начатое дело; но эта личность обладала именем, которое могло возбудить умы, могла стать наследником престола, сделаться, наконец, королем. Выпустить такого человека из рук было бы крайне нерасчетливо, и гугеноты крепко ухватились за него.

Король Наваррский и принц Конде, которые оба были крайне невысокого мнения о нравственных достоинствах своего сотоварища, которые отзывались иногда о нем крайне резко, тем не менее, ввиду достижения своих честолюбивых планов, примкнули к нему, стали его друзьями. А таких людей, как оба принца, было не мало и в среде католической, и в среде гугенотской знати.

Все эти личности были связаны между собою общностью интересов, все с одинаковым отвращением относились к умерщвлению Колиньи, к угнетению гугенотов, все были недовольны тем положением, какое они занимали в армии и при дворе, тою ролью, которую они играли, ролью, чисто пассивною, без влияния и значения. Для виконта Тюренна подобное настроение представляло широкую арену для той деятельности, которой он постоянно жаждал, а в том положении, в каком находилась армия короля, он находил сильный аргумент в пользу вооруженного восстания. На дворе стоял апрель; Рошель продолжала отражать все приступы со стороны королевской армии; а эта армия, и особенно пехота, уменьшалась с каждым днем все более и более: болезни и раны выводили из строя множество людей. Правда, ежемесячно производили по всей Франции рекрутские наборы, но рекрут не держали в лагере. Жадность капитанов много содействовала этому, так как им выгодно было иметь меньше солдат, но получать для них жалованье по штату. Оттого дело короля поддерживалось крайне дурно, потому что офицеры показывали всегда большее число солдат, чем у них было в действительности. Главнокомандующий, отправляя полки на штурм или на стычки, рассчитывал всегда на силы, которых не было, и поражение было неизбежным результатом всех предприятий. Те же затруднения происходили и во флоте: людей было мало, брать же их из сухопутной армии не было возможности, потому что нужно было постоянно ожидать вылазок со стороны жителей Рошели [1512] Mémoires de duc de Bouillon // Collection Michaud. T. XI. P. 12. .