Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Немецкое юнкерство! Вильгельм II, Бетман-Гольвег, Стиннес 681…

Меня подхватило раздражение. Хотя я и знал, чем мы обязаны Брантингу в деле шведского нейтралитета, знал его миролюбие и добрые чувства к России, но я знал также о его уверенности в победе Германии, о его германофильстве. И присутствие на этом вечере [148] Далее зачеркнуто: моих врагов немецких социалистов, не сдерживавших своей гордости немецкими победами, меня уже прямо злило. Брантинг смотрел на меня с огорчением.

– Я признаю за вами право так выражаться, – продолжал он, – ибо очевидность против нас. Но вы ошибаетесь по существу. Чем бы война ни кончилась, вторично социалисты не дадут себя увлечь, обмануть…

– Кто же их обманул? [149] Далее зачеркнуто: в первый раз? Кто заставил их санкционировать величайшее насилие [150] Далее зачеркнуто: германизма над лучшими идеями человечества, над их собственной святая святых? Каутские, Жоресы, Вандервельды 682и, наконец, извините, вы сами здесь, – разве же это не была мировая сила, которая могла и должна была противостоять силе немецкого юнкерства?! А социалистические конгрессы, 2-ой интернационал? [151] Вместо зачеркнутого: Были социалистические конгрессы, был 2-ой интернационал. На них произносилось столько громких речей, покуда ружья еще не палили и кровь не лилась. Но с первыми выстрелами, с первой каплей крови, все было забыто. И ведь довольно было одной резолюции, одного приказа по рядам мирового социализма, чтобы массы солдат побросали ружья. Социализм упустил единственный момент в мировой истории, чтобы доказать свое raison d’etre [152] Смысл существования (франц.). , свое господство над буржуазностью, подчеркнуть свое великое будущее… И этого уже не поправишь.

Увлекшись, я не заметил, как мой собеседник бледнел и склонялся к столу. Я не заметил влажности его глаз, дрожания рук.

– Вы забыли и о другой мировой силе, которая тоже могла остановить кровопролитие и не сделала этого… О католичестве, о римском Престоле! Папа ведь тоже мог проклясть войну… И миллионы католиков в Германии, Австрии, Франции тоже побросали бы ружья. Однако он этого не сделал.

Брантинг выпрямился, на щеках его заиграл румянец.

– Вы правы, момент в мировой истории упущен. Но он не последний, уверю вас: Накануне объявления войны, в этом самом кабинете, я говорил с вождями немецкого социализма. Мы решили войны не допустить. Я телеграфировал Жоресу, Вандервильду. Мы были в себе уверены. И вдруг все рушилось, как по мановению волшебного жезла. Те самые люди, что здесь заверяли меня в невозможности войны, через несколько дней в Берлине кричали ho[c]h [153] Ура! (нем.). кайзеру и ассигновали в Рейхстаге военные кредиты. Наваждение? Да, подлинное наваждение! Но я вам скажу причину его. У социализма есть враг сильнее буржуазии, капитализма и империализма. Враг этот – национализм. Сила этого врага в том, что он не становится лицом против нас, а идет даже иногда об руку с нами. Сила его в том, что он не привит внешними условиями жизни: неравенством, эксплуатацией, утеснением, что он не в мускулах и не в мозгах, а – в крови. Он носится вместе с кровавыми шариками как ядовитые микробы, и когда мускулы и мысль работают за нас, сердце работает против нас. Вот этого мы не учли. Но Рим это учел, и против этой сокрушительной силы чувства он не решился выступить.

– Как же Вам, г[осподин] Брантинг, удалось справиться с этой сокрушительной силой здесь, в Швеции, где национализм шведский почти отождествил себя с национализмом германским? Ведь и вы, будем откровенны, не лишены этой заразы. Вы очень любезны и великодушны к нам, русским. Ваш дом нам открыт, и ваше сердце болеет нашей болью. Но ведь те, что сидят там, в гостиной, ваши гости из Германии, ближе вашему сердцу, чем мы, и это не только потому, что они социалисты.

Брантинг пожал мне руку.

– Вы наблюдательны, мой друг. И Вы искренны. Спасибо! Я тоже буду искренен. Я люблю все народы. Англичане, французы, русские – разве это не цветы того же роскошного цветника человечества?! Разные, но одинаково] прекрасные?! К русским у меня особое чувство любопытства и восхищения. Ваша история, ваш гений меня волнуют, как и история и гений Скандинавии. Но ваш режим! Он отталкивает меня как чума, как проказа. Я не вполне одобряю книгу моего друга Стефанса о России, но я понимаю его чувство оттолкновения от России. У меня этого чувства нет, но у меня есть чувство опасения. Я, извините, не верю вашему правительству и даже вашим свободолюбцам. Почему? Потому что у вас нет дисциплины мысли и чувств. Вы все немножко босяки Горького. Вы не обидитесь? Но вы чертовски талантливы и интересны. И я уверен, что в будущем человечества вы, пройдя через тяжкие испытания, которые я предчувствую, вы сыграете огромную роль… Англичане? Вы не раз делали мне честь, восхищаясь аристократичностью нашей расы. При всем моем демократизме, я тоже чувствую этот аристократизм, понимаемый как черта духовная, и горжусь им. С Англией нас связывает именно этот духовный аристократизм. Мы восхищаемся историей Англии, ее конституцией, оппозицией Его Величества, верностью традициям, мощью физической и проч. Но… это восхищение скорее умственное, чем сердечное. И оно лишено элемента некоего, свойственного и нам, мистицизма, любопытства. В Англии нам все понятно. Мы преклоняемся перед Шекспиром; но нам ближе наши Ибсены, Гамсуны, Стриндберги… Франция? Это сложнее. С французами у нас ничего нет общего. Но именно потому Les extremites se touchent [154] Крайности сходятся (франц.). . Французский гений нам всегда импонировал. И со времен Наполеона покорил. Мы долго шли на буксире Франции. Разорвала этот буксир родственная нам по крови Германия. С 70-х годов наши две культуры двигались локоть к локтю. В материальном отношении Германия нас далеко опередила. Но в духовном, пожалуй, мы идем впереди Германии. Во всяком случае, все великие идеи 19-го века мы впитывали в себя одновременно с Германией и разрабатывали их дружно. Мы стали германофилами не только потому, что наши воинская сила организована по образцу германской, что наша индустрия подражает индустрии немецкой и что материалистический рост Германии заворожил нас, – мы германофилы еще и потому, что у нас общая с немцами дисциплина духа и плоти и общи наши идеалы человеческого счастья… И что наши два национализма почти слитны. Это [155] Далее зачеркнуто: очень трудно понять. Но поверьте, не столько аристократизм и шовинизм толкает Швецию к выступлению на стороне Германии, сколько именно этот шведско-германский национализм. Обида Германии чувствуется у нас, как обида Швеции. Победы Германии празднуются как наши победы. Это ужасно для нашей политики в эти тревожные дни. Но это так.