Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Меня не заворожили и не подменили; но я, вместе с моей страной, с моими друзьями и ворогами и, может быть, впереди их, катился к пропасти. Росли мои миллионы и, вместе с ними, мое корыстолюбие. Росла возможность использовать, в отведенных мне пределах, литературную славу, а я норовил перескочить за эти пределы, прыгнуть выше себя. Нарушение обетов верности любви повлекло за собой нарушение и других обетов. Каждый день, засыпая и просыпаясь, я говорил себе, что надо что-то сделать хорошее, большое, нетленное и каждый раз утешал себя: «Успею!» Разнузданность духа перевилась с разнузданностью плоти. Пляс Распутина не оскорблял. Людской бойне извне соответствовала людская пляска изнутри. Кровь и шампанское, стоны страдания и наслаждения, горькие слезы и сладкие поцелуи, верность умиравших и измена живших, трагедия и фарс, тащили мою родину, как скотину на бойне, арканом, свитым из вольных и невольных ошибок, преступлений явных и скрытых. Вожди на фронте хмурились, если потери в людях были меньше 30–40 %; вожди в тылу требовали потери всех 100 % у старых традиций и старой власти. Там умирали за царя, тут копали яму царю. Там скрежетали, здесь болтали. Всероссийский двойник сорвался с цепи, а с ним и русские бесы.

Баян получал немало писем от читателей. К моменту ареста их накопились горы. Судебные ищейки искали в них «измены», а нашли – бездонную русскую душу, трогательное доверие, пытливость, экстаз. Многие из этих писем начинались так: «Дорогой учитель, помогите, научите…» «Учитель» сидел на цепочке, а ищейки недоумевали. В свое время я эти письма не дочитывал, – при все моей развязности было за себя совестно. Но одно из них я дочитал. Вот оно: «Цосподин] Баян, – мы всей деревней собираемся читать ваши статьи. Складно пишете. И возразить вам ничего не имеем. Окромя одного… Главного. Пишете-то вы, должно быть, в чистой горнице, на хорошем столе (у нашего помещика князя X. видели такой), и сидите, чай, на хорошем стуле, как наш князь, а под ногами у вас, как и у него, дорогой ковер, а по стенам картины, портреты. Все как следует быть у барина, которому до нашей бедности и темноты, как от неба до земли. Много, чай, денег платят вам за ваши писанья, куда больше, чем нам за нашу черную работу. Оттого и пишете так складно. Не кровью пишете, а как бы этакой фантазией… После нашего трудового дня, когда спину ломит, приятно побаловаться барской фантазией… Только вот, г[осподин] Баян, запомните, в списке, что ходит у нас по рукам, Ваше имя одно из первых – прямо после имени нашего князя. Для нашего князя у нас уже намечена осина. Есть и еще осины в его парке. Ничего супротив вас, как и супротив князя, не имеем. А только не взыщите. Всякому овощу свое время… Был час ваш, а будет наш. Не замайте!»

Письмо это мне контрразведчик возвратил, проворчав:

– Зачем же осины, когда есть виселицы?

Ну вот, и осины, и виселицы Бог дал миновать. Из рук друзей мужичков, из лап охранников и чекистов выскользнул. Хворый и нищий, но живу. И если мое покаяние дойдет до тех, кто для меня осину берег и кто теперь властвует на Руси, к этому покаянию прибавлю:

– Нет справедливее русского народа. Нет отзывчивее русского читателя. Нет глубже русского писателя. Только зачем из народа вылупился чекист, из писателя «разбойник пера и мошенник печати», а из читателя – охранник и клеветник?

Эту главу я писал для смягчения моей вины. Вряд ли я достиг цели. И это потому, что сроки обличения и оправдания прошли. Старая Россия умерла, умирает и новая. Пережившим и ту и другую, на заре появления России третьей, казалось бы, следует искать не оправдания, а отпущения. Мы еще живы, но большинство из нас в агонии. От грядущей на нас гостьи с косой мы заслоняемся мышиной возней. Наша зарубежная общественность на закате 2-ой России, как Распутин на закате 1-ой, пляшет. Danse macabre! [139] Ужасные пляски (франц.). Но, Боже праведный, Ты читаешь не только в поступках, но и в душах. А в душах наших:

«Ныне отпущаеши…»

В скромной квартире вождя шведских социалистов собралось порядочно народу. Вечер был в честь приехавших из Германии тамошних социалистов. Присутствовали на нем шведские друзья Брантинга, во главе с Ашбергом, и некоторые члены русской колонии [140] Зачеркнуто: посольства во главе с Неклюдовым. . Было просто, радушно, уютно. Ашберг играл на скрипке, кое-кто пел. Но хозяин дома был [141] Далее зачеркнуто: видимо озабочен и даже удручен. Днем было заседание Ригстага, на котором он произнес пламенную пацифистскую речь, потом было шествие по городу стройных рядов местных рабочих, к которым Брантинг обратился тоже с пламенной пацифистской речью [142] Далее зачеркнуто: говорили немецкие гости социалисты. . Социалисты шествовали по улицам Стокгольма как дисциплинированные солдаты – ни одного лишнего возгласа, ни малейшего беспорядка. На меня это шествие «врагов буржуазии» произвело [143] Далее зачеркнуто: странное впечатление не то маскарада, не то оперетки. «Враги», т. е. буржуазия и пролетариат, относились друг к другу с величайшей предупредительностью и уважением. Ни один полисмен не вмешался в демонстрацию, закончившуюся возгласами в честь короля. В памяти моей встали шествия петербургских социалистов в день объявления русской конституции (17-го окт[ября] 1905 г[ода]) и в день открытия первой Государственной] думы. Сердце мое сжалось, и я не без горечи заметил Брантингу:

– Однако ваши социалисты вымуштрованы не хуже ваших солдат.

– А как же иначе? – удивился Брантинг.

– Такие социалисты не опрокинут буржуазного строя.

– Буржуазный строй сам себя опрокидывает. В этом его трагедия.

Уединившись [144] Перед этим зачеркнуто: На вечере у Брантинга мы вечером в кабинете хозяина [145] Далее зачеркнуто: Брантинга , мы продолжили этот разговор.

– Вы чем-то озабочены, дорогой г[осподин] Брантинг? Кажется, день прошел складно. Ни одного замешательства…

Мой радушный хозяин склонился еще ниже.

– Да, да! Здесь, в Стокгольме, да и во всей Швеции, слава Богу, еще нет замешательств. А там, на фронтах и в тылу, во всей Европе с ее 350 млн людей – разве не одно сплошное замешательство?! И разве это не… удар по социализму?!

– Крах социализма, – неосторожно вырвалось у меня.

Брантинг судорожно выпрямился [146] Далее зачеркнуто: как от удара острием в грудь. . Усталые глаза его сверкнули, длинные усы дрогнули, он воззрился на меня с недружелюбным удивлением.

– Это слово я слышу теперь часто [147] Перед этим зачеркнуто: Вот-вот. . Сегодня его произнесли не раз в Ригстаге, и даже сам Валенберг 680не удержался от злорадного торжества. Крах социализма! Крах самой живой, после христианства, идеи, крах всего будущего человечества! Ибо, что же у него еще впереди, если социализм рухнет?