Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Я слышу этот «глас народа», я читаю его в уничтожающих рецензиях моего труда. Я сам подсказываю слова этих рецензий. И – я не беру назад сказанного, не краснею. Еже писах – писах. Безмерно приятнее мне была бы роль лауреата моей отчизны. Но и роль обличителя закономерна. Пожалуй, именно теперь, накануне нашего спасения, роль обличителя нужнеероли лауреата. Ибо повторение старых ошибок и преступлений бросит нас вновь в руки дьявола, и уже – навеки.

Но я не могу расстаться с повестью обличения, не обличив и самого себя. Как ни скромна была моя роль в огромном государстве, скованном гением народа, гигантского муравейника, пчелиного улья, скоплявшего мед жизни для произрастания единой правды, единого центра – своей царицы, каким бы ничтожным муравьем, какой бы рядовой пчелой или трутнем я ни был в этом пчельнике и муравейнике, у меня были присвоенные мне функции, был долг, были обязанности и осталась ответственность. Небольшой человек, я должен нести эту ответственность наравне с людьми большими. Я не был ни министром, ни сановником, ни «вождем», и я не делал истории; но я был близким свидетелем дел больших и малых, тенью тех, кто творили историю. И Провиденье одарило меня способностью отличать малое от большого, запечатлевая то и другое. Использовал ли я на пользу родине свое служебное и общественное положение, свой дар и свой долг писателя? Принес ли на алтарь служения родине выгоды в преимуществах моего положения и моих возможностей? Увы и ах, нет! Карьеру делал у царей Витте, у общественного мнения – Милюков, у Столыпина – Гучков, у Суворина – Меньшиков, у революции – Керенский, у большевиков – Горький, карьеру делал у истории сам царь. Повальная болезнь России на краю бездны – карьеризм. Но ведь и Робеспьер с Маратом, и Наполеон, и Гамбетта с Жоресом, и Гитлер с Эррио делали и делают карьеры. Всякая борьба – не карьера ли? Но между карьеризмом западным и русским есть существенная разница: на западе все карьеры сопряжены с риском и жертвами, у нас они почти всегда были беспроигрышными. Наши карьеристы решительно ничем не рисковали и не жертвовали. К началу ХХ-го века Россия выветрилась от государственных и гражданских подвигов. Не было риска быть ни левым, ни правым, прислуживаться или бунтовать, ходить «ку Плеве или ку Витте», бить лбом перед царем или называть его дураком, слагать или разлагать армию, лизать подошвы или клеветать, ездить «на левых ослах» или на себе их возить – все шло на потребу, было беспроигрышно, прибыльно для карьеры. Таким карьеристом был и автор сих строк.

Свою литературную карьеру я начал в журнале кн[язя] Мещерского «Гражданин». Там я писал фельетоны под общей рубрикой «Маленькие мысли», за подписью «Серенький». Фельетоны обратили на себя внимание, и Суворин, писавший в «Нов[ом] вр[емени]» «Маленькие письма», сказал мне:

– Содержание одобряю, а подпись нет. Унижение паче гордости. Впрочем, эка невидаль написать хороший фельетон: выпью черного кофея, выкурю дюжину сигар и напишу не хуже…

Другой такой же талантопоклонник и корыстолюбец, Амфитеатров, расхвалив в газете «Россия» мою первую книгу «Записки юнкера»668, так закончил свою апологию:

«Автор покрыл себя неувядаемым позором, печатаясь на страницах “Гражданина”».

При свидании же со мной прибавил:

– Мы все знаем, что Мещерский не дурак, но мы обязаны считать его таковым…

Вот почему, когда Дорошевич спросил меня, как я намерен подписывать статьи, дав понять, что желательно что-нибудь более звучное, чем мои прежние псевдонимы, я, бросаясь из крайности в крайность, выпалил:

– Баян.

– Баян так Баян!

– Я пошутил.

– Боитесь «песен громких»?

– Боюсь.

– Спеть-то вы споете, а вот где сядете?

Из «Гражданина» в «Русское слово» – дистанция большая. Не говоря уже об «одиозности» органа кн[язя] Мещерского, аудитория его была в 2 тысячи реакционеров, а у «Русского слова» – около миллиона прогрессистов 669. Первые мои опыты были поэтому не из легких – пришлось и впрямь больше петь, чем говорить. Но после успеха «Большого человека» дерзость моя преодолела мою трусость.

Обаяние Дорошевича на всех сотрудников «Русского слова» было безгранично. И у Суворина было это обаяние. Но старик лукавил, подсиживал, лгал и, вообще, вел игру, по выражению англичан, «не честную». А Влас, как медведь, пер на рожон, подгребал под себя, сыпал без меры своим талантом и высасывал без меры чужой. Оба были деспотами; выше всех правд земных ставили успех. Но Суворин был ближе к скорпиону, а Дорошевич – к коршуну.

И «Новое время», и «Русское слово» держали в струнку русское правительство; оба боролись со скукой и бездарностью русской жизни; но Суворин в этой борьбе не забывал своих интересов. А Дорошевич чхал на интересы Сытина. Для Дорошевича все сводилось к моральной власти, для Суворина – к реальной. Вот почему в революцию 1905 года Суворин изменил общественному движению, а Дорошевич в революцию 1917 г[ода], не одобрив ее, сложил оружие. Но оба, в техническом отношении, были редакторами, которых до них и после них не было и вряд ли когда будет.

Перекрасившись из «Серенького» в Баяна, я перешагнул из одной эпохи моей жизни в другую – из эпохи приватности в эпоху общественности. Крещение это явилось для меня порогом, за которым я оставил мои личные связи и мою деятельность закулисную, – сменив их на связи политические и на деятельность открытую. В этом смысле новый псевдоним меня обязывал и перед совестью, и перед людьми, – обязывал потому, что и совесть моя, и, главным образом, люди, под этим новым покровом, за этим ярким щитом, дали мне возможность вырваться из сомнительной тени интриг на яркий свет борьбы, положили крест на моих старых грехах, зачеркнули все двусмысленности моей карьеры и моей странной близости к таким крупным делателям истории, как гр[аф] Витте, Плеве, кн[язь] Мещерский, на каковую близость не давало мне право ни мое рождение, ни образование, ни способности. Под этим ярким именем, связанным с именем великого поэта, я из подсудимого как бы делался судьей. Только шалый успех моей пьесы («Большой человек») дал мне повод заимствовать это светлое имя, и только удельный вес Дорошевича позволил мне его удержать. В поэме Пушкина есть и другое имя, столь же темное, сколь светло имя Баяна, – Рогдай 670. Его я приберег для «Нового времени». За подписью «Рогдай» не появилось ничего, что бы не могло быть подписано Баяном; но не Суворин с «Нов[ым] вр[еменем]» вывели меня из тени прошлого к свету будущего, а Дорошевич с «Русск[им] словом». Вот почему тем, кто считает себя вправе меня ныне судить, я предлагаю, прежде всего, познакомиться с деятельностью моей, как Баяна.