Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Из главы «Баян» 662читатель уже составил себе понятие о моей политической физиономии. По той или иной причине, а вернее всего, по причине моих личных недостатков, у меня было безмерно больше врагов, чем друзей. Во всяком случае, врагами моими были оба крыла русской политической мысли с вождями их: гг. Милюковым и Гучковым. Став во главе революции, лица эти возглавили и арестовавшее меня Временное правительство. Я не приписываю им инстинктов низкой мести; но, кажется, я не преувеличу, сказав, что они не способствовали выяснению правды в моем деле, а, наоборот, усугубили заблуждение его, – Гучков как военный министр и прямой начальник контрразведки, а Милюков как министр иностранных дел, настаивавший на продолжении войны. Вот как Милюков оповестил в заседании Государственной] думы о моем аресте:

– После того, как шпион на фронте Мясоедов повешен, а шпион в тылу Колышко под замком, мы можем продолжать войну до победного конца…

Естественно, что судебное следствие обо мне после столь компетентного, облетевшего весь мир утверждения должно было начаться с опроса г[осподина] Милюкова. Но министр иностранных] дел, в ту пору уже свергнутый, упорно уклонялся от свидания с судебным следователем, заставив тем меня просидеть под замком лишний месяц. Следователь настиг Милюкова только в ванной комнате, и вот что, сидя в воде, показал бывший министр иностранных дел:

– О шпионстве Колышко сообщил мне какой-то чиновник-контрразведчик, фамилии не помню. Я поверил его сообщению потому, что в бытность мою в Стокгольме кто-то сказал мне, что Колышко друг М[алиняка], а М[алиняка] считают немецким агентом. Больше ничего не знаю.

(Протокол допроса Милюкова у меня сохранился).

Такова общая схема «бушевания» вокруг моего дела политических страстей. А вот детали этого «бушевания».

Иметь в своем распоряжении газету мне, как и всякому журналисту, весьма хотелось, как ни ласкали меня Дорошевич, Суворин, Проппер и Худяков, я мечтал стать хозяином своего дела. С этой целью я всячески споспешествовал раньше переговорам Сытина с Лесиным, издателем газ[еты] «День», а впоследствии переговорам Протопопова с банками о «Русской воле». В обеих этих комбинациях мне отводилась руководящая роль. Когда Протопопов повез к союзникам «думское стадо», проект банковской газеты запнулся, я возобновил старые переговоры с Лесиным и, заручившись финансовой поддержкой Сибирского банка, в лице его председателя Грубе, пришел к принципиальному соглашению с Лесиным. Редактировал «День» один из «сорока братьев» Кугелей, Иона, малый даровитый и ко мне, казалось, расположенный. Мы с ним договорились, и он как будто примирился с мыслью стать мне в подчинение. Газ[ета] «День» была прогрессивна, но не очень, во всяком случае правее «Речи». Я уехал в Стокгольм, обещая вернуться через месяц. А вернулся лишь через два месяца, после революции. И застал газ[ету] «День» чрезвычайно полевевшей, с аншлагом: «Орган социалистической власти». Это меня взбудоражило. Я бросился к Лесину. Вконец растерянный, он бормотал:

– Мою газету захватил Совет рабочих и солдатских депутатов. Кугель только пешка. Всем ворочает Эрлих. Они требуют экспроприации земель и лесов, а я как раз теперь финансирую дело о покупке персидских лесов. Уже общество составлено, имеются и капиталы. А они, извольте! Я бессилен. Берите эту дрянь, и поскорее, а то я ее закрою, либо с ума сойду. Банкир – издатель социалистической газеты… Как вам это нравится?

Я вызвал к себе в Европейскую гостиницу Кугеля.

Кстати об этой гостинице! Никитин сообщает, что я занимал в ней роскошные апартаменты и вел в Петрограде роскошную жизнь 663. На самом деле я занимал в ней комнату во двор за 5 руб [лей], в которой и был арестован, а трен 664моей жизни был безмерно скромнее, чем до революции.

Кугеля я пригласил к скромному завтраку, за которым мы обменялись следующим диалогом:

– Что это вас угораздило в социалисты записаться?

– Революция все вверх дном перевернула. В газете теперь хозяин не я, а редакционный комитет.

– Т[о] е[сть] Эрлих с собачьими депутатами?

– И Эрлих, и Потресов, и другие.

Я горячился.

– Но ведь вам известно, что газета обещана мне. Обещание это сегодня же подтвердил Лесин. С вами мы уже раньше условились. Каким же образом вы так бесцеремонно распорядились моей газетой?

– Газета пока Лесина.

– Но она мне запродана.

– Этого я не знаю. Во всяком случае, вы не исполнили обещания и не приехали в срок.

– Давайте обсудим спокойно! Газету я беру и, понятно, социалистические мысли из нее вымету.

– Это ваше дело.

– И если вы сами не вполне еще социализировались, будем работать вместе. Иначе – не взыщите!

Мой собеседник видимо волновался, но сдерживал себя.

– Прежде чем брать газету, следует позаботиться о бумаге и машинах. Тираж «Дня» сильно возрос. Не хватает бумаги, износились машины. Ведь мы расходились в трех тысячах экземпляров, а сейчас тридцать…

– После чистки тираж уменьшится. А о бумаге и машинах я уже позаботился в Швеции.

Кугель задумался.

– Мириться надо, а не газету издавать!

Это вырвалось у него так искренно, что мои симпатии к Кугелю вернулись. Я живо подхватил:

– Немцы только об этом и мечтают.

– А по нашим сведениям, они настроены воинственно…

– Воинственны вы здесь. Заявили о прекращении империалистической бойни, а только ей и заняты. Первое, что я прочел в ваших газетах на границе, это требование проливов…

– Это Милюков. Но если бы мы были точно осведомлены о немецких настроениях…

– В общих чертах я вас осведомлю. Со мной текст статьи, напечатанной Эрцбергером в датской газете о предполагаемых условиях мира…

– Можно взглянуть?

– Сойдем ко мне. Я поищу.

Мы сошли, и Кугель начал читать листок, написанный рукой моей подруги.

– Мир сепаратный?

– Читайте до конца.

– Да, да. Занятно… Надо обсудить!… Вы не откажете зайти в редакцию, когда я соберу членов ее, и разъяснить на словах?

– Не откажу…

– Я вам протелефонирую…

Мы расстались, и я заметил в чертах моего собеседника и подъем, и оживление. Кугель мне не звонил, а я, погруженный в дела, забыл о нашем свидании. Ни с кем другим на эту тему я больше не беседовал и никому больше эрцбергеровского проекта не показывал. Равно никаких переговоров о приобретении другой какой-либо газеты не вел. А когда через три недели по доносу Кугеля и Эрлиха был ночью обыскан и арестован, я уже не мог среди гор моих бумаг найти привезенного мной «документа». Но его в конце концов нашли, и он был предметом тщательного исследования судебного ведомства. «Восемнадцать листов», о которых теперь пишет г[осподин] Никитин, оказались восемнадцатью строчками, и эти строчки были признаны за то, чем они и были – одним из многочисленных в ту пору газетных пробных немецких шаров по вопросу о прекращении войны. О подлинном происхождении «документа» я уже рассказал. Пока лишь замечу, что все здесь рассказанное о моих переговорах с Лесиным и Кугелем запечатлено в следственных материалах, напечатанных мной под наблюдением судебного следователя в 1917 г. и мною доныне сохраненных.