Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

12 октября 1932 г. Париж.

«Глубокоуважаемый Иосиф Иосифович,

Ваше желание исполнил: ознакомился с фельетонами «Последних новостей» и заметкой в «Journal». Прежде всего, выражаю чувство сожаления, чтобы не выразиться резче, по поводу того, что Ваше имя вновь позорится в зарубежной печати и в печати иностранной. Вновь повторяется несправедливое и ошибочное обвинение Вас в тягчайшем преступлении. Повторяется обвинение, опровергнутое 4-х месячным предварительным следствием, произведенным судебно-следственными органами, и прекращенное судебными учреждениями. Приводятся будто бы факты бесспорные, с умолчанием, что факты обратились в мифы и измышления при прикосновении вдумчивого, осторожного судебного деятеля, следователя Гудвиловича.

Видя повторение несправедливого навета, мне захотелось что-либо добавить к тому, что написал Вам, кажется, лет 10 тому назад. Почему дело Ваше возникло, минуя прокуроров Судебной палаты и суда (как это установлено законом), мне неизвестно. О существе предъявленного Вам обвинения по 108 ст[атье] Уголовного] уложения я узнал от судебного следователя Гудвиловича, пришедшего ко мне за советом или, вернее, за моральной поддержкой в его решении направить дело Ваше с заключительным постановлением, редким в следственной практике, содержащим окончательный вывод следователя, что в деянии привлеченного обвиняемого нет состава преступления, и самое событие такового не только не доказано, но полностью опровергнуто.Мы совместно со следователем Гудвиловичем по его докладу обсудили все данные дела, и тогда я всецело присоединился к мнению следователя, причем тогда же было нами намечено, что, перед решительным действием, следователь произведет еще два-три допроса, закрепляющие еще тверже сделанный уже вывод. Спустя недели четыре я узнал от Гудвиловича, что прокурорский надзор согласился с его выводами и дальнейшее уголовное преследование Вас судебными учреждениями прекращено.

Обращаясь ко мне за поддержкой, судебный следователь объяснил мне это обращение тем, что ему приходится испытывать в данном деле совершенно неведомое ему раньше обвинительное давлениеМинистерства юстиции, которое, в свою очередь, испытывает нажимСовета солдатских и рабочих депутатов.

Стоявший во главе контрразведки Никитин (автор статей в «Последних] новостях») считает неопровержимым только материал, полученный негласным путем от подчиненных ему органов, а я, старый судья, признаю бесспорным тот материал, который собран с необходимыми гарантиями уставов Александра II, неподчиненными и независимыми судебными следователями. По роду своей службы, охранник считает свои выводы решительными, отклоняя всякие возражения обвиняемых; я же, судебный деятель, менее решителен, я считаюсь с возражениями обвиняемых и признаю свои выводы, обвинительные, как и оправдательные, только тогда верными, когда они закреплены судебным определением. Вот в чем мое разногласие с бывшим начальником охраны, г[осподином] Никитиным, и в нашем разногласии русское законодательство всецело на моей стороне.

Пишу Вам это пространное письмо в надежде, что в нем Вы найдете такую же моральную поддержку в беде, какую нашел 15 лет назад у меня же судебный следователь Гудвилович. Не падайте духом, уважаемый Иосиф Иосифович, – правда на Вашей стороне, обвинение прекращено судом, а слова: res judicata pro veritäte habetur 1– извечны. Жму Вашу руку. Готовый к услугам В. Рейнбот».

Для читателя, надеюсь, станет ясным, почему г[осподин] Милюков, допустивший в своей газете заведомую на меня клевету Никитина, отказался не только напечатать вышеприведенные два письма г[осподина] Рейнбота, но и приглашение мною Никитина к третейскому суду. Грозило слишком явное крушение задуманного, в расчет на безнаказанность, плана мести – крушение, пожалуй, и авторитета «вождя». Письма г[осподина] Рейнбота имеют общественный интерес в том отношении, что рисуют не только изнанку «моего дела», но и изнанку того правового строя, что возглавлялся Временным правительством и привел к большевизму.

По возвращении в Петроград вскоре после революции я был арестован в мае 1917 г. и заключен в Петропавловскую крепость, имея своими ближайшими соседями Протопопова, Вырубову, Штюрмера, Сухомлинова и других «столпов» царского режима. В августе, за болезнью, меня перевели в «Кресты», вскоре освободили, а через три дня вновь засадили, чтобы в сентябре окончательно выпустить. Меня арестовали и производили обо мне дознание власти судебные, а не контрразведка, как о том сообщил в «Последних] новостях» г[осподин] Никитин, и эти же власти меня освободили без всякого залога, как о том опять-таки облыжно сообщил г[осподин] Никитин. А дело обо мне, за отсутствием «субъекта преступления», направили к прекращению. Все это свидетельствуется собственноручным письмом ко мне бывшего председателя Петроградского окружного суда г[осподина] Рейнбота, каковое письмо было мной трижды опубликовано, в последний раз в газ[ете] «Возрождение» в 1929 г., в ответ на первую попытку г[осподина] Никитина оклеветать меня.

Вот текст этого письма:

«23/IX—1921 г., Вена.

Милостивый государь Иосиф Иосифович.

Считаю своим приятным и нравственным долгом сообщить Вам, что у меня в памяти твердо сохранилось воспоминание о той несправедливости, которая была допущена в отношении Вас возбуждением обвинения в каком-то чуть ли не шпионаже. Как бывший председатель Петроградского окружного суда, я знал от судебного следователя Гудвиловича о том, что возбуждение преследования было основано на лживом доносе, которому дали ход только под влиянием страстей бушевавшей политики, пытавшейся ворваться даже в храм правосудия. Однако попытка не удалась. Едва дело было перенесено через порог суда, как вся лживость обвинения ярко всплыла на поверхность, и предварительное следствие следователя по важнейшим делам Петроградского окружного суда было направлено к прекращению за отсутствием события преступления. Все это было в 1917 г. после революции. Пишу Вам об этом своем воспоминании, потому что случайно узнал здесь о том, будто Вы интересуетесь, нет ли среди беженцев из России лица судебного ведомства, которое бы знало что-либо о Вашем деле. Как видите, лицо такое нашлось и лицо, я полагаю, достаточно авторитетное. Пользуюсь случаем выразить Вам свое искреннее уважение, которое питал и раньше к Вам, как к блестящему публицисту.

Готовый к услугам В. Рейнбот».

Г[осподина] Рейнбота я лично не знал, и письмо его ко мне было вызвано тем обстоятельством, что мои политические враги уже в 1921 г. в мое пребывание в Берлине распустили слух о моей «измене», удостоверяя, что меня освободили из заключения мои «друзья» большевики. Слово «шпионаж» в письме г[осподина] Рейнбота, отвечая тенденции раздутого в русской и заграничной прессе 1917 г. моего дела, не отвечает формальной стороне его. Я был арестован по той части 108 ст[атьи], в которой говорится о «споспешествовании целям неприятеля», и обвинение против меня сводилось лишь к «пропаганде сепаратного с Германией мира», что удостоверяет и сам г[осподин] Никитин. Второе, что в письме г[осподина] Рейнбота требует разъяснения, это указание на «бушевавшие страсти политики». Очень трудно в кратких словах, да еще 15 лет спустя, вскрыть истинный смысл этого существенного для меня определения. Но постараюсь.