Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

«Союз» самодержца с подданным был типичен личными чертами «союзников». Мещерский брюзжал и капризничал, а царь истеризировал: «Не могу же я во всем тебя слушаться», – писал он «союзнику» 106. Мещерский ослаблял нажим. Только лишь в отношении к Витте Мещерский не сдавался. Трижды царь за спиной своего «союзника» подписывал отставку Витте, но, застигнутый «союзником» (которого Витте предупреждал), рвал отставку и подписывал сочиненный Мещерским благодарственный рескрипт 107. Эта самоотверженная настойчивость Витте не спасла, а «союзу» Мещерского с царем нанесла почти смертельную рану. Но боль этой раны почувствовалась лишь с убийством Сипягина, – когда ошеломленный ментор с разбегу предложил царю кандидатуру Плеве – того самого Плеве, которого он не допускал к власти со времен Александра III.

Плеве понял разницу между Александром III и его сыном. И он угадал внутренний процесс, происходивший в венценосце под влиянием уроков кн[язя] Мещерского. Этот процесс, в интересах своей власти, он не задержал, а ускорил. Он всячески поощрял царскую самоуверенность и своеволие. Но эти черты Николая II он развивал не на почве широко понятой идеи самодержавной власти, а на почве узкого, почти шкурного страха. Плеве пугал царя революцией. И, хотя Николай II далеко не был трусом, он под влиянием жены не мог не реагировать на грозную перспективу. Так, в очень короткое время, Плеве занял в Царском Селе позицию, с которой не мог спорить ни Витте, ни кто-либо из других министров. Не ставя явных преград влиянию кн[язя] Мещерского, Плеве стремился локализировать это влияние областью, избранной самим князем – областью народного просвещения. Хотел даже сделать его министром народного просвещения. Разгадав игру своего протеже, Мещерский отказался. И стал развинчивать гайку взвинченной им царской воли. Но было уже поздно. Все усилия его обуздать раздразненный дух царского своеволия оказались тщетными. Безобразов не обучал царя управлять Россией, но он манил его счастьем России и славой его царя. Безобразов и Плеве шли по линии наименьшего сопротивления, по той линии, что расчистил кн[язь] Мещерский, заставив царя уверовать в себя.Перспективы кн[язя] Мещерского были отдаленны и туманны; перспективы Безобразова и Плеве – близки и ярки. А когда, после Мукдена и Цусимы 108, Николай II увидел, куда привела его «вера в себя», он шарахнулся от нее.

Время от воинского разгрома в Манчжурии до первых признаков революции было самым тяжким в жизни царя. Он вновь потерял себя и вновь, как в первые дни царствования, стал игрушкой чужих влияний. Он не денонсировал своего «союза» с кн[язем] Мещерским, но ему было стыдно взглянуть в глаза своего «союзника». Не о чем было больше мечтать и с Безобразовым. И вообще, все мечтания в эти смутные дни являлись «бессмысленными». Неумолимая судьба стучала в дверь его дворца и сводила судорогой Россию. Взрыв у Варшавского вокзала 109, разметавший в клочья российского герцога Альбу (Плеве) 110, надорвал последние нити его веры в себя и придушил жажду личной славы. Но осталась еще, хоть и поблекшая, забота о счастье России. Остался и увеличился под влиянием жены и приближенных страх за участь семьи. В эти мучительные месяцы события сменялись с калейдоскопической быстротой. Назначение кн[язя] Мирского, шествие Гапона, назначение Булыгина, власть Трепова, Булыгинская конституция 111и вся та возня возле власти, что имела целью утихомирить общественное возбуждение и распрямить униженное национальное чувство, бросая царя от конституции к диктатуре, от народоправства к «потерянному документу» 112, эта новая страница русской истории прошла под знаком смены настроений и влияний, не выдвинувших в историческом аспекте никого. И продолжалось это до появления Столыпина.

Эпоха Столыпина в царствование Николая II была не менее выпуклой, чем эпоха Витте и Плеве. Со Столыпиным у Николая II был роман, близко схожий, хотя и не столь длительный и глубокий, как с кн[язем] Мещерским. Но роман со Столыпиным был лишен главной своей прелести – таинственности. Столыпин правил Россией открыто, почти вульгарно, на манер Витте и Плеве. Вежливо, но твердо он отстранил от этого дела царя. Будучи иного калибра и нравственных качеств, чем его предшественник, обаятельный, талантливый и волевой, юный диктатор совершил, однако ж, ту же ошибку, что и его предшественники. Своей волей и своей личностью он заслонил от России волю и личность царя. Этого царь не прощал никому, – не простил даже беззаветно преданному ему Трепову 113. Сила кн[язя] Мещерского была именно в том, что своей тенью он не заслонял царя, убедив его, что все подсказанные им, Мещерским, мысли и меры суть плоды ума и воли царя.

В медовые месяцы нового романа, как и во все медовые месяцы, объект царской влюбленности, Столыпин, мог обернуть царя вокруг пальца, – судьбы России зависели тогда исключительно от него. И в эти месяцы Николай II, не сторонник политической полигамии, забыл о кн[язе] Мещерском. Но этот последний не забыл о царе. Как только стало ясно, что Столыпин не отменит самодержавия, старый шептун вновь обвил царя искушением веры в себя.

Зверь революции был посажен на цепь. Правда, в укрощенном народном представительстве притаился еще опасный для самодержавия враг. Но он был в пределах достижения. Ни Милюков, ни Гучков не казались тогда страшными. И царь под аккомпанемент «волевых импульсов» Столыпина, обретя то, что было потеряно при Витте, решил управлять Россией, повинуясь «вере в себя».

Убийство Столыпина было в этом смысле для него провиденциальным. И потому, когда г[оспо]жа Столыпина при посещении царем умиравшего мужа произнесла:

– Мой муж, как Сусанин, умирает за Ваше величество, – царь только пожал плечами 114. Заместителем волевого диктатора стал В. Н. Коковцов.

Годы премьерства В. Н. Коковцова были для царя и России нужными. В эти годы жизнь в стране и в столице переваливалась, как медведь, с боку на бок, ожидая и страшась надвигавшихся событий.

Государственная дума цеплялась за фикцию своих «конституционных» прав, а правительство графа Коковцова (титул «графа» был дан ему в пику гр[афу] Витте 115), избегало столыпинских «волевых импульсов». Власть исполнительная подсиживала власть законодательную. Фраза премьера: «Слава Богу, у нас нет парламентаризма» 116, не вызвала в левом секторе Думы и тени того негодования, что вызвала фраза Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам – великая Россия» 117. Все как бы обтерпелись в этих самодержавно-конституционных сумерках. Политический маразм охватил страну, дворец Потемкина 118, дворец Царского Села и даже серый особняк Гродненского пер[еулка] кн[язя] Мещерского. А на фоне этого маразма извивалась цветистая фигура кудесника-плясуна Распутина. Не ревнуя к влиянию кн[язя] Мещерского, гр[аф] Коковцов предоставил ему инициативу в назначении министров, а сам специализировался на проведении в Государственной] думе бюджетов. Встрепенувшийся опальный гр[аф] Витте плел вокруг Маклакова (министра внутренних] дел) и кн[язя] Мещерского новые сети. Распутин целил и распутничал. В Государственной] думе Пуришкевич пугал министерской «чехардой», а Гучков – войной с Германией. В банках, правлениях и на бирже бушевало грюндерство и росла возможность сказочно быстрой наживы. А в стране, под тонким слоем успокоения и законности, накипал вулкан…