Константин Кеворкян - Братья и небратья. Уроки истории [litres]

Я помню себя на удивления рано. Первое воспоминание моей жизни – я лежу, тепло и уютно, перед глазами круглые цветные шарики в ряд, а за ними – проглядывается вдали – мама, с кем-то разговаривает. Мне хорошо, тепло, спокойно и я зарываю глаза. Сейчас понимаю, что я лежал в коляске. И первые шаги помню – это неудержимое желание встать, идти, и радость от нескольких шагов, и опора на стену, чтобы не растерять с таким трудом достигнутое равновесие. И где-то рядом мама…

Я никогда не помню в ее глазах страха. Гнев, иногда даже ярость, но никогда не было страха. Может, это особенность тех, кто пережил войну и оккупацию? Наверняка, как всякая женщина, она боялась многого. Боялась, когда меня загребли в КГБ зимой 84 года и она сжигала все, что еще могло меня уличить; боялась, когда в августе 91 года я уезжал печатать подпольный выпуск газеты; боялась во время февральского путча 14 года. «Будь потише, не говори много», – просила она. Но это не был страх. Просто разумная осторожность пожилого человека, который все равно не может удержать взрослого сына.

Ее заслонили от меня границы и самозванцы. И я снова начинаю идти по жизни, спотыкаясь – как в первый раз. И где-то рядом она – страшится, что больше меня не увидит.

Я показывал детям могилу их деда. Наш маленький некрополь пестрел фамилиями «Кеворкян». Я рассказывал, кто и кем приходился моим сыновьям. Из них только своего дедушку Эрика, Эрванта Тиграновича Кеворкяна, они знали лично. И, насколько я мог понять, любили и уважали. Насколько могут любить и уважать дети в свои шесть-семь лет. Они чувствовали в нем родоначальника, старейшину.

Теперь он умер. За старшего – я.

Я сел за руль, продолжая рассказывать что-то семейное и назидательное, дети расположились на заднем сидении и мы тронулись. Проехали немного, и вдруг я отчетливо понял, что тоже значительную часть детства видел своего отца вот так – со спины. Как видят сейчас меня мои дети. Либо он был сам за рулем, либо располагался рядом с водителем служебной машины, и мы куда-то ехали. Часто – на объекты, которые он возводил, будучи руководителем очередного строительства. И тогда в машине галдела рация, редкая по тем временам диковинка. Или мчались на дачу, и тогда рядом с отцом был кто-то из его многочисленных друзей. Папа, пользуясь короткими встречами, пытался рассказать о нашем городе, где вырос и его отец, родился он, о своей работе, интересовался, как дела в школе…

Дела шли скверно. Родителей я не радовал и вылетал из разных школ, как пробка из бутылки. Отец очень переживал, а ведь то были только цветочки. В ягодку я превратился аккурат к разгулу «андроповщины» – когда по всей стране шли облавы и задержания. Задержали и меня, прихватили в модной кофейне. Арестовали в удивительно живописном наряде – широкополая шляпа, черный свитер, черные узкие штаны, высокие черные ботинки, многометровый, намотанный на шею шарф и здоровенная булавка в ухе. Под свитером таился гипсовый корсет на все туловище – незадолго до того я вылетел из окна 4 этажа и получил компрессионный перелом позвоночника. Ну, а сам гипс был живописно раскрашен друзьями, расписан помадой девушками и обклеен антисоветскими листовками.

Время было суровое, но даже тогда один из кагэбэшников заколебался – стоит ли связываться с таким чучелом. Он спросил у напарника: «Может, отпустим? Отец все-таки уважаемый человек». Второй плотоядно улыбнулся: «Кончилось их время!» И я остро прочувствовал, насколько серьезно подвел собственного отца.

У отца, приехавшего по вызову в КГБ забирать сына, был измученный и больной вид. Тяжелая сцена случилась потом, уже возле подъезда дома. «Ты думаешь – это ты Кеворкян? Это я Кеворкян!» – кричал отец. Что, в переводе на понятный язык, означало следующее: я с утра до вечера тружусь, ты, бездельник, ни черта не делаешь, изображаешь из себя непризнанного гения, говнюк, а мне выгребать – человеку заслуженному и честному!» Все это было правда, и едкий стыд до сих пор жжет мою память. Но понадобился еще не один удар жизни, еще не одна пощечина, чтобы я сцепил зубы, сосредоточился и занялся своим делом.

Много позже, в какой-то компании у отца спросили: «А не папа ли вы известного журналиста Кеворкяна?». Вопрос застал его врасплох, но он был счастлив. Началась новая эпоха, когда сына признавали не по заслугам отца. Раздаривая мои книги своим друзьям, он весело подписывал – «от отца автора…».

Теперь его нет, за старшего я. Мои дети видят меня со спины – хватило бы времени взглянуть друг другу в глаза. Артем сказал, что видел дедушку во сне. Мол, дедушка сказал ему: «Очень скучно у вас на земле, а я тут летаю, летаю, летаю!..».

Ты всегда будешь старше меня…

Почти тридцать лет назад, когда только начиналась «андроповщина», чрезвычайно популярен стал анекдот – диктор советского телевидения поздравляет граждан СССР в канун новогоднего праздника: «Уважаемые товарищи, поздравляю вас с новым… 1937 годом».

В 1984 году я был слишком юн для истинного понимания, что такое на самом деле пресловутый «тридцать седьмой год» – тема сталинских репрессий в советских школах почти не изучалась, а родители помалкивали. Так, дедушка кое-что обронил. Но я помню холодный генетический страх, которым пахнуло на меня, подростка, от этого мрачного анекдота, от этого юмора висельников.

И вот на дворе год 2014, прошло три десятка лет. Я, идя по нарядному и весеннему Партениту, вдруг поймал себя на мысли, что бреду мрачнее тучи в этот яркий нежаркий весенний день. Меня не радовала Медведь-гора, не радовали глаз стройные кипарисы, я шагал сквозь ласковый мир и не замечал его. Мне было страшно. Получив утреннюю порцию новостей о том, что происходит на родине – о новых трупах, о безумии политиков, о всевластии неонацистов – я вдруг исчерпал лимит философского спокойствия. Шесть месяцев революционного психоза и новые аресты знакомых мне людей сделали свое дело.

Я испугался. Как быстро народ превращается в толпу, как особи, считающими себя образованными и интеллигентными, легко готовы предавать других людей и прославлять людоедство! И бесконечные, исполненные лживого патриотизма доносы. Доносы в социальных сетях, публичные доносы с экрана, тайные доносы на раскалившиеся телефоны спецслужб… Вакханалия стукачества.

Страна идет к войне – весь мой опыт и чувства вопили о том. И скоро возвращаться – из безопасного Крыма, от бирюзового моря, туда, в сумрачную неопределенность. Я пытался собрать все свое мужество, но страх обреченного перехватил дыхание, и я не мог его преодолеть. Не мог признаться самому себе в том, что я боюсь Неизвестности. И бежать мне некуда. Страшное чувство тридцать седьмого года. От старого полузабытого анекдота, который я считал давней историей, повеяло скорым будущим.