Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Жуанвиль был невольным свидетелем другого проявления немилости короля, когда они возвращались из крестового похода.

Мы увидели в море большой остров, который назывался Пантеннелей, и был населен сарацинами, подданными короля Сицилии и короля Туниса. Королева попросила короля послать туда три галеры и привезти детям фрукты; и король исполнил ее желание, повелев капитанам галер немедленно явиться к нему, когда корабль короля будет проходить мимо острова. Галеры причалили к острову в порту; и случилось, что, когда королевский корабль проходил мимо острова, о наших галерах не было никаких вестей.

Матросы начали перешептываться. Король велел позвать их и спросил, что они думают на этот счет; и матросы сказали, что, похоже, сарацины захватили людей и галеры. «Но мы советуем и предупреждаем вас, Сир, не надо их ждать; ибо вы находитесь между Сицилийским королевством и Тунисом, где вас не любят; прикажите нам плыть, и уже ночью вы будете вне опасности, ибо мы выведем вас из этого пролива». «Право же, — сказал король, — я и не подумаю оставить моих людей и не сделать всего от меня зависящего, чтобы спасти их из рук сарацин. И я приказываю повернуть назад, и мы на них нападем». И, услышав это, королева стала сильно печалиться и сказала: «Увы! Это все из-за меня». Пока королевский и прочие корабли разворачивались, мы увидели, что галеры отходят от острова. Матросы предстали перед королем, и он спросил их, в чем дело; и они ответили, что виноваты не они, а шестеро сыновей одного парижанина: они ели фрукты в саду, и матросы никак не могли заставить их вернуться на галеры и из-за них задержались. Тогда король повелел посадить виновных в шлюпку; и тут они взмолились: «Сир, ради Бога, простите нас за все, что мы натворили, только не отправляйте нас туда, где полно убийц и разбойников; мы больше не будем». Королева и все мы уговаривали короля не наказывать их, но король не желал никого слушать; их посадили в шлюпку и оставили там, пока мы были у берега. Жизнь их была в опасности, ибо, когда началось волнение на море, волны вздымались выше головы, и они забились на дно шлюпки от страха, что ветер унесет их в море.

Но сенешал, который, несмотря ни на что, с трудом заставляет себя осудить своего венценосного друга, делает вывод:

И поделом: ибо их обжорство нанесло нам такой вред, что мы задержались по их вине на добрых восемь дней, ибо король повелел повернуть корабли назад [871].

Порой, напротив, казалось, король забывал о неподкупности, которую поставил за правило себе и своим приближенным. После высадки в Провансе он дожидался в Пере, когда ему приведут лошадей, чтобы возвратиться во Францию. Прибыл аббат Клюни и подарил двух роскошных скакунов — ему и королеве. На другой день он явился с несколькими просьбами, и король «слушал его очень внимательно и очень долго». Тогда Жуанвиль сказал королю: «Если позволите, я хотел бы спросить вас: не потому ли так благосклонно вы слушали аббата Клюни, что он подарил вам вчера двух лошадей?» Людовик поразмыслил и ответил утвердительно. Тогда Жуанвиль преподал еще один урок королю:

«Сир, советую вам предупредить всех ваших придворных советников, чтобы, по приезде во Францию они ничего не принимали от тех, кто к вам обращается по делу; ибо, будьте уверены, поступив так, они будут охотнее и внимательнее выслушивать тех, кто им дает, так же, как вы поступили с аббатом Клюни». Тогда король созвал весь свой совет и немедленно передал им мои слова; и они сказали, что я дал ему добрый совет [872].

Эта невыдуманная история, вероятно, была обработана честным Жуанвилем, переполненным счастьем, что он может показать, как его дружба с королем позволяла ему порой прочитать мораль Людовику, и похвалить его, а заодно и себя. Удобный повод подчеркнуть, что нет в мире совершенства, а для нас — повод оценить, как это соотносится с Людовиком Святым, имевшим свои слабости: не исключено, что это — «подлинный» портрет. Совет Жуанвиля отзовется в «великом ордонансе» 1254 года, изданном через несколько недель. Если проявить гиперкритичносгь, то можно было бы задаться вопросом, уж не ордонанс ли подсказал тщеславному Жуанвилю этот ретроспективный анекдот, а не наоборот, но, думается, такая ложь погубила бы дело Жуанвиля. Он мог приукрасить, быть может, слегка исказить в свою пользу, но выдумать — никогда.

Более серьезная вина короля, с точки зрения сенешала, — его равнодушие к супруге. Жуанвиль относился к королеве Маргарите почти с таким же обожанием и любовью, как и к королю. Зато, вероятно, в его сердце не было места для королевы-матери. Он показывает ее недоброе отношение к невестке и явно не одобряет чрезмерное сыновнее послушание Людовика Бланке Кастильской. Ему хотелось бы, чтобы король был так же тверд по отношению к матери, как и к другим членам своего семейства, своего окружения, к прелатам и баронам. Вероятно, он ревнует к этой любви короля к матери, но его ревность не омрачает их отношений.

Королева, которую он уважает, была восхитительна в тяжелейший момент крестового похода, когда родила Жана Тристана. Героическая женщина, она скорее приказала бы себя обезглавить преданному рыцарю, чтобы не попасть в руки сарацин [873]. Королева проявила великодушие и благородство, скорбя по своей ужасной и не любимой свекрови, когда узнала о ее смерти [874]. Правда, как она объяснила Жуанвилю, она оплакивала не покойную королеву, а горе короля. И благочестивая королева Маргарита не забыла возблагодарить Бога, спасшего королевский флот от гибели во время шторма на обратном пути. Разве не повелела она по совету Жуанвиля изготовить в Париже, выполняя обет, серебряный корабль, который добрый сенешал должен был доставить в Сен-Никола-дю-Пор, величественную церковь, куда совершались паломничества к святому, покровителю моряков? [875]

В 1253 году королева родила в Святой земле третьего ребенка — на этот раз девочку, которую нарекли именем бабки со стороны отца — Бланкой; такое имя уже было дано первому ребенку королевской четы, рожденному в 1240 году и умершему во младенчестве. Спустя некоторое время после родов Маргарита отправилась к королю в Сайду (Сидон). Жуанвиль вышел ей навстречу.

И когда я вернулся к королю, который был в своей часовне, он спросил, все ли в порядке с королевой и детьми; и я ответил, что да. И он сказал мне: «Я так и знал, что, уйдя от меня, вы пошли встречать королеву; и поэтому я повелел повременить с проповедью до вашего возвращения». И я напоминаю вам об этом потому, что я уже пять лет был при нем, но он никогда еще не говорил ни о королеве, ни о детях, насколько мне известно, ни со мной, ни с другими; и это, как мне кажется, дурная манера быть чужим своей жене и детям [876].