Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Отдельные виды документов, отдельные свойства выражения позволяют мне критически отнестись к тезисам тех, кто отрицает возможность существования индивидуума в ХIII веке. Таковы, например, литературные источники на народном языке, в которых отчетливо появляется не я-moi , а я-je [904], выработка литературной субъективности , показатель более общей субъективности. Жуанвиль и его Людовик Святой попадают в ряд именно таких текстов [905]. Это же относится и к новому в судебной практике. Именно при Людовике Святом старая процедура обвинения, согласно которой виновный преследовался, только если у него имелся обвинитель, заменяется новой инквизиторской процедурой, при которой компетентный суд, церковный или светский, ищет средства законного обвинения подозреваемого. Отныне самым изысканным доказательством станет признание , в случае надобности — под пыткой. Инквизиторский пыл Церкви, ведомой желанием не упустить ни одного еретика, а также осудить только виновных, отделяя ересь от всего, что ею не является, привел к обращению с подозреваемым и обвиняемым как с индивидуумом. Юридические концепции тяготеют ко все большему разделению личного и общественного. В этом проявляется главное отличие, как это видно на примере короля у Жильбера из Турне в его «Зерцале государей», посвященном Людовику Святому. Частное граничит с особым, становится атрибутом индивидуума, по крайней мере, конкретных, самых могущественных индивидуумов [906]. Добавим к этому возрождение завещания, где каждый завещатель выступает как личность.

И, несомненно, главное — новая география загробного мира и модификация вследствие этого верований и практики, связанных со смертью, лучше всего способствуют утверждению индивидуума. Господь будет решать в самый момент смерти, предстоит ли покойному пройти через чистилище, через это новое место загробного мира, отныне имеющее собственную территорию, ибо чистилище будет существовать лишь до конца времен, и Господь не будет больше ожидать Страшного суда, чтобы отправить умершего в ад или в рай; он должен сразу определить место пребывания для его души, в отдельных случаях временное. Момент, который становится решающим для вечного спасения или проклятия, — это самый момент смерти, смерти индивидуума [907]. Но я не вполне согласен с А. Я. Гуревичем, который полагает, что вера в чистилище оторвала индивидуума от общности в целом [908]. Сокращение срока пребывания в чистилище зависело от помощи, оказываемой близкими умершего, пребывающего в чистилище, молитвами, мессами и подаяниями. Таким образом, образуются новые связи между живыми и мертвыми и усиливается значение, наряду с кровной семьей, семей духовных или искусственных: монашеских орденов, братств и т. д. Между индивидуумом и группами, с которыми он связан, устанавливается новое равновесие. Именно в таком равновесии протекала жизнь Людовика Святого.

Лучшее слово, характеризующее одновременное пробуждение «я-moi» и «я-je», есть, несомненно, совесть [909]. Испытание совести, дела совести стали реальностями ХIII века. Не раз обращалось внимание на то, как, осуществляя свою власть, например посылая ревизоров, французские короли ХIII–XIV веков прислушивались к своей совести и хотели быть в ладу с нею, и она, эта совесть, должна была обеспечить им личное спасение и спасение их народа. И в этом снова смыкаются индивидуум и общность. Изо всех этих королей самой больной совестью обладал Людовик Святой.

Такое давление индивидуума на модель, на то, что Фома Челанский называл в связи с Франциском Ассизским forma, в смысле «литейной формы», испытывают и агиографы, иногда поддающиеся этому, которые знали короля (а его исповедник Жоффруа де Болье знал его и как приближенный, и как доверенное лицо «внутреннего человека») и которые слышали о нем от его близких, — это случай Гийома де Сен-Патю, исповедника королевы, обращавшегося к досье канонизации и к содержащимся в нем свидетельствам.

Но даже в их изображении Людовик Святой порой расходится с моделью. Во-первых, потому что святой должен также бороться с самим собой и с дьяволом, — на земле никто, даже святой, не совершенен, и его не следует все время идеализировать. Но, самое главное, эти свидетельства не могут ускользнуть от непосредственного представления, которое они имеют о личности их героя. Как бы то ни было, жизненный опыт заставляет их порой изображать не типичного, не идеального, а реального короля.

Вот личная черта, свидетельствующая о сопротивлении святого короля соблазну. Людовик скрупулезно соблюдал запреты Церкви по части сексуальных супружеских отношений. Но иногда ему приходилось бороться. Изображать святого, преодолевающего соблазн плоти, общее место агиографии, и стереотипным образом этой победы (в частности, начиная с «Жития святого Бенедикта» Григория Великого) было тушение плотского огня огнем жгучей крапивы, в которой катался святой. Но у Жоффруа де Болье общее место превращается во вполне реальное поведение.

Если в эти дни воздержания ему случалось по какой-то причине посещать свою супругу королеву и оставаться с нею, а порой, общаясь с нею, ощущать, ибо слаб человек, необузданное влечение плоти, то он начинал ходить взад и вперед по комнате ( per cameram deambulans ), пока взбунтовавшаяся плоть не успокаивалась [910].

Ну как усомниться в реальности изображаемого Людовика, который меряет шагами супружескую спальню?

Иногда осуждение, выраженное исповедником-агиографом, вызвано чрезмерным благочестием. У Людовика появилась привычка ночного бдения по образу и подобию монашеского. Среди ночи он поднимался, чтобы пойти и послушать заутреню, затем молился, встав на колени у постели, — Хороший пример индивидуальной молитвы наедине с самим собой. Но он поднимался утром слишком рано, в приму.

Поскольку эти бдения могли ослабить и серьезно подорвать его физическое здоровье и особенно сказаться на голове, он в конце концов стал поступать по совету и примеру некоторых достойных доверия лиц (из его окружения) и стал вставать утром на час (позже), что позволило ему слушать почти сразу после заутрени мессы и часослов [911].

Вот замечание относительно власяницы, которую он носил во время адвента и поста и четырех вигилий Пресвятой Девы: [912]

Его исповедник (то есть Жоффруа де Болье) сказал ему между тем, что это не подобает его рангу ( status ) и что вместо этого он должен жертвовать щедрые милостыни беднякам и быстро восстанавливать справедливость ( festinata ) своим подданным [913].

И еще относительно поста: к строгим постам по пятницам и исключающим мясное и скоромное по средам он пожелал добавить еще один пост по понедельникам, «но по причине его физической слабости от него отказались по совету пользовавшихся доверием лиц (из его окружения)» [914].