Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Эти два старинных рисунка, как мне кажется, многое говорят о месте Людовика Святого на пути, ведущем к появлению собственно индивидуального портрета. Рисунок Пейреска напоминает о той «пробе портрета» на рубеже ХIII–XIV веков, на которую указывал Р. Рехт. На миниатюре из морализованной Библии мы видим портрет короля, выполненный в традиции символического и стереотипного идеализированного портрета, хотя он и адаптирован к вполне реальному и особому положению власти [926].

В позднее Средневековье была предпринята попытка отождествить с Людовиком модель одной статуи, хранящейся в церкви Мэнвиля в Эре и датируемой самым началом XIV века [927]. В настоящее время можно утверждать, что это статуя не Людовика Святого, а его внука Филиппа Красивого. Впрочем, ничего удивительного, ибо церковь стоит во фьефе Ангеррана де Мариньи, влиятельного советника Филиппа Красивого. Тем не менее такая путаница свидетельствует о давно возникшем ощущении, что Людовик Святой жил в эпоху, когда начали появляться индивидуальные портреты. Это объясняется и тем, что Людовик Святой, как и Филипп Красивый, славился красотой, которой отличались последние прямые потомки Капетингов, что, несомненно, способствовало превращению идеализированного изваяния в реалистическую статую. Фигура Людовика Святого, поставленная в начале XIV века на гробнице в Сен-Дени, была символической: король, без бороды, в мантии, украшенной цветами лилии, держит три гвоздя Страстей Христовых и крест, — несомненно, изображение реликвии Истинного креста из Сент-Шапели. Здесь символика французской монархии сливается с символикой поклонения Страстям Христа, кресту и реликвиям [928].

По наблюдению А. Эрланд-Бранденбурга, нам не только не известен ни один подлинный портрет Людовика Святого, но и «ни один хронист не потрудился описать нам его черты». В одном «Житии» святого короля, предназначенном отчасти для чтения в монастыре, отчасти — для проповедей и написанном незадолго до канонизации, содержится интересный эскиз облика короля [929].

Статью он превосходил всех, как ростом, так и плечистостью, красота его тела гармонировала с его пропорциями, голова была кругла, как и положено вместилищу мудрости, в его спокойном и светлом лице было что-то ангельское, его голубиный взор излучал милость, лицо светилось белизной, ранняя седина его волос (и бороды) была признаком внутренней зрелости и предвещала почтенную мудрость в старости. Быть может, излишне хвалить все это, ибо это лишь украшение внешнего человека. Внутренние качества были порождены его святостью, вот их-то и следует почитать. Именно за это прежде всего любили короля, и один только облик его вселял в душу радость.

Таков образ короля, утвердившийся очень давно, сразу после его кончины и канонизации. Это идеализированный образ, основанный на традиционной гармонии (особенно с ХII века) внутреннего и внешнего человека. Но он отчасти подкреплен реальными впечатлениями: тем, что говорит Жуанвиль о стати, а Салимбене Пармский — о голубином взоре. А седые волосы последних лет жизни — это волосы кающегося короля второй половины его царствования. Последняя черта — знамение эпохи: слова о радости, которую излучает лицо короля. Это король францисканцев с улыбчивым лицом, на котором написана не печаль, а радость.

Определенно, модель и реальность совпадали в Людовике, чему свидетельством его внешний облик. Подведем итог. В общем, уверенность в то, что добраться до «подлинного» Людовика Святого возможно, вселяет прежде всего давнее желание (желание его матери и воспитателей, а затем его собственное, подтвержденное монахами из его окружения и подкрепленное его образом, каким он виделся его современникам) реализовать, воплотить идеального христианского короля и то, что это, несомненно, удалось. Это он — идеальный король своих агиографов. В каком-то смысле, но несколько отличном от того, что вкладывал в него Л. Марен, говоря об абсолютном монархе ХVII века, «портрет короля — это король». Далекие от того, чтобы забыть о личности Людовика за общими местами, типичными при описании монархов, «Зерцала государей» и королевская агиография описывают Людовика Святого, которому хотелось быть живым воплощением общих мест. В этом глубокое своеобразие Людовика Святого и, как следствие, его биографии — редкий случай для великих исторических личностей, в том числе и для святых. С первых веков Средневековья до ХII века личность главных действующих лиц в истории ускользает от нас то в молчании, окутывающем их индивидуальность, то в поглощении этой индивидуальности навязываемой ей моделью. «История Людовика Святого» Жуанвиля, его приближенного, привносит в эти объективные, но своеобразные структуры личности короля анекдотическую деталь, придающую ему тот вид, который не спутать ни с каким другим. И наши документы, как агиографические, так и «реалистические», притягательностью или критическим запалом доносят до нас достаточно много, чтобы представить себе и нередко даже знать, в чем он расходится со своей моделью, — чаще всего эксцессами, нравственным рвением или темпераментом. То, насколько иные его современники, общаясь с ним или понаслышке, знали о нем, о его «недостатках» и еще при жизни критиковали его, — все это позволяет нам добавить третье измерение к постижению Людовика Святого. Он был при жизни и в свою эпоху противоречивой личностью; и потому он обрастает человеческой плотью, становится более «подлинным». Людовик Святой существовал, и с ним можно встретиться в документах. Наконец, реальность, присущая его образу, объясняется тем, что он жил в то время, когда пробуждался всеобщий интерес к индивидууму как таковому. Сообразно давнишней попытке христианского вероучения сконструировать и обрести «внутреннего человека» и соотнести внешние проявления действующих лиц с их внутренней сущностью, посредством адекватности слов, жестов [930]и отношения в движениях души и сердца, они все больше считались проявлениями выражения человеческой сущности. Знание индивидуумов, которое издавна достигалось тем, что принимались во внимание их предки, общественное положение и профессиональная функция, в то время оказалось ориентированным на анализ внешних индивидуальных признаков. Уже было открыто имя собственное как средство идентификации. Вот-вот должен был появиться «реалистический» портрет. Людовик Святой — первый французский король, средневековые изображения которого зримо являют индивидуальные черты, и, вероятно, была предпринята попытка создать его «похожие» портреты. Он человек того времени, когда королевская персона отождествлялась с инсигниями власти и символическими инструментами вроде печатей. Наступит XIV век, и появятся автографы, подписи и реалистические портреты французских королей. Но в эпоху Людовика Святого уникальность короля чаще всего обретала внешние формы. Вероятно, два противоречивых процесса действовали в противоположных направлениях: образ ни с кем не сравнимого короля, распространившийся быстро и широко, усиливал интерес к его личности, но, с другой стороны, становление государства, политической системы, имевшей тенденцию возвысить корону, жертвуя носившей ее персоной, затормозил появление индивидуального изображения короля. Используя терминологию Канторовича, напряжение между политическим телом короля и его естественным телом позволяло угадывать его особые черты, но в то же время мешало их полному утверждению [931].