Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

И вдруг все чуть не рухнуло в одночасье. Благодаря Жуанвилю мы можем живо представить себе ужас юного короля. Король — отрок, его мать — «иностранка», у которой «во Французском королевстве ни родных, ни друзей» [163]. Множество баронов собралось в Корбее; они решили захватить молодого короля; не то чтобы они хотели упрятать его в тюрьму или заставить мучиться, еще меньше — свергнуть его; нет, они просто хотели разлучить Людовика с матерью и советниками, превратить в заложника и править от его имени, присвоив себе власть, земли и богатства. Чтобы придать своей затее видимость законности, они избрали двух именитых предводителей, давших на это свое согласие: графа Булонского Филиппа Строптивого, «вздорного человека без царя в голове», которым можно было помыкать как угодно, а на случай войны — графа Бретонского Пьера Моклерка, наиболее могущественного и наименее преданного вассала французского короля; он был представителем династии Дрё [164], которой в силу родовой солидарности предстояло играть одну из главных ролей в мятеже против Людовика и его матери. Молодой король, уехавший с матерью в Вандом для переговоров с неверными баронами Западной Франции, возвращался в Париж через Орлеан, следуя из Орлеана в Париж по той дороге, которая со времен Гуго Капета была главной транспортной артерией королевского домена Капетингов. Близ Монлери дорога была перекрыта отрядами собравшихся в Корбее баронов. И вот как в этой «нужде», по словам Жуанвиля, «королю помог Господь». Благодаря Жуанвилю мы впервые слышим голос юного тринадцатилетнего короля. Именно отсюда и берет начало дошедшая до нас живая память о Людовике Святом.

И святой король поведал мне, что, находясь в Монлери, ни он сам, ни мать не решались вернуться в Париж, пока парижане не выслали за ними вооруженных людей. И он говорил, что от Монлери до Парижа вся дорога была забита и вооруженными и безоружными людьми, и все они взывали к Господу нашему, дабы он послал королю долгую и счастливую жизнь и оградил и защитил его от врагов [165].

Так впервые проявилась преданность народа королю.

Новые впечатления врезываются в память короля-отрока. Холодное равнодушие, встретившее его на пути из Реймса, сменилось ликованием, когда он возвращался из Монлери в Париж; это воспоминание укрепит Людовика IX в том, что доверие и любовь своего народа надо заслужить. В мире, где господствовал принцип «ты — мне, я — тебе», юному королю запало в душу, что такая взаимность существовала не только на уровне вассалов высшего слоя (далеко не всегда готовых проявить преданность), но и на уровне народа. Бог помог королю, но королева Бланка и советники способствовали этому, прежде всего помогая себе сами. От имени молодого короля они послали гонцов к парижанам и бюргерам других городов домена, чтобы те доказали свою верность королю и поддержали его. Может быть, свою роль сыграла память о Бувине? Тогда Филипп Август воззвал к доблестно сражавшимся простым пехотинцам, и на всем пути от поля сражения до Парижа деда Людовика Святого сопровождали радостные крики простолюдинов. Бывали-таки в истории Франции моменты единения народа и королей.

В то же время в пользу юного короля были два важных обстоятельства, сложившихся не без участия его матери и советников. Вышедший на свободу граф Фердинанд Фландрский навсегда остался верноподданным короля, а граф Шампанский Тибо IV, помирившись с Людовиком, до самой смерти неизменно приходил ему на помощь.

Но в 1228 году, на второй год царствования Людовика IX, коалиция баронов возродилась вновь. При поддержке Филиппа Строптивого коалиция, душой которой, похоже, был Ангерран де Куси, направила свои происки не против короля и его опекунши непосредственно, но против самого могущественного отныне защитника королевской семьи Тибо Шампанского. Кампания началась с появления памфлетов, чаще всего в виде скабрезных и даже откровенно оскорбительных анекдотов о Бланке Кастильской; обычно они передавались из уст в уста, но, случалось, и в письменном виде. Мне представляется, что только самое раннее, возможно стихийное, выражение общественного мнения, открытые выступления, коллективные суждения народа о делах королевства и поведении правителей могли послужить предпосылкой такой кампании. Это общественное мнение французов, которое, как увидим, находит выражение и в песнях, выйдет на авансцену при внуке Людовика Святого, Филиппе Красивом, в самом конце ХIII — начале XIV века. Но чтобы понять поведение Людовика Святого, уместно было бы предположить, что общественное мнение французов впервые дало о себе знать во время его правления.

В чем же обвиняли регентшу? В том, что она разорила королевскую казну, растратив ее на своих кастильских родственников, что затягивала с женитьбой молодого короля, дабы иметь власть над ним, и особенно в безнравственности (традиционные нападки моралистов): ее обвиняли сначала в том, что она была любовницей папского легата Романа Франджипани, Ромена де Сент-Анжа, на которого она опиралась, налаживая отношения монархии с Папством и Церковью и готовясь к продолжению крестового похода против альбигойцев, в котором столь важную роль играл ее муж Людовик VIII; потом — услужливого и преданного графа Шампанского, Тибо IV, знаменитого куртуазного поэта, воспевавшего прекрасную даму, в образе которой многим виделась королева. Документа, который привел бы историка в спальню Бланки Кастильской, нет, но если полагаться (а это порой необходимо) на интуицию, подкрепляемую научным знанием данного периода и людей того времени, то можно, как мне кажется, сделать вывод, что это была чистая клевета. Впрочем, расчет клеветников был не так уж неверен: в женщине в Средневековье видели опасность, и за ней необходимо было пристально следить, ибо она могла совратить мужчину и вести себя как прародительница Ева. Но эта вдова, лишенная возможности вступать в интимные отношения и рожать, сумела, судя по ее характеру, повести себя по-мужски. Так будут говорить о ней агиографы Людовика Святого. Клеветники хотели низвести ее до положения женщины, еще привлекательной и похотливой, недостойной уважения и власти, до положения мнимой вдовы, которой не подходит роль опекунши.

Интересно, что нашлись уши, воспринимавшие эти сплетни, — не чьи-то конкретные, кому что-то нашептывали при дворе в толпе приближенных, за болтовней сеньоров или клириков, но уши, так сказать, коллективные, уши того круга людей, которым были известны новости, содержащиеся не в хронике, которой предстояла долгая жизнь и которая была обращена к будущему, но в памфлете-однодневке, сочиненном для немедленного распространения из уст в уста. Эти средневековые «папарацци», к которым, наряду с проповедниками, относились менестрели, а также любители сплетен, среди которых, по-видимому, преобладали парижские студенты, были особенно беспощадны к королеве. Впоследствии Реймсский Менестрель расскажет, что Бланке якобы пришлось раздеться при всех, чтобы доказать, что она не беременна [166].