Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Правда, проблема неопределенностей и противоречий жизни, встающая при попытке создания исторической биографии, модифицируется в случае Людовика Святого особыми характеристиками. Почти все современные ему биографы свидетельствуют в пользу некоего перелома, даже разрыва в его жизни — до и после крестового похода. До 1254 года мы имеем дело с обычным боголюбивым королем, ничем не отличающимся от любого короля-христианина. После этой даты перед нами — кающийся, эсхатологический суверен, готовящий себя и своих подданных к вечному спасению и с этой целью насаждающий религиозно-нравственный порядок в своем королевстве и одновременно мечтающий стать королем-Христом. Такое изображение жизни и царствования Людовика IX подчинено агиографической модели с ее поиском в житиях святых момента «обращения» и одновременно — модели библейской царской власти, превращая Людовика Святого в нового Иосию, царствование которого в Ветхом Завете состоит из двух частей — до и после нового обретения и нового воплощения Пятикнижия. Я сам выдвинул гипотезу, которая может подкрепить это положение о переломе 1254 года: я придаю огромное значение встрече Людовика, возвратившегося в тот год из Святой земли и высадившегося в Провансе, с одним францисканцем, проповедовавшим милленаристские идеи (призывавшим к осуществлению на земле непреходящих справедливости и мира по образу и подобию рая) [10], — братом Гуго де Динем. Но так ли уж отличается набожный король реликвий Страстей Христовых, приобретенных в 1239 году, суверен, назначающий в 1247 году ревизоров для исправления правонарушений, от законодателя, короля «великого ордонанса» конца 1254 года, насаждающего нравственный порядок в своем королевстве? Впрочем, описывая жизнь Людовика Святого, историк может хотя бы в чем-то избежать излишней надуманности благодаря тому, что его биографы, по обыкновению ученых и интеллектуалов ХIII века, обращались к трем типам аргументов, которые в их взаимном переплетении не допускают какой бы то ни было надуманности. Существуют авторитеты : Священное Писание и Отцы Церкви, что позволяет его биографам использовать библейские модели. Далее — доводы, порожденные методами новой схоластики. Наконец, третий тип — примеры ( exemple ), назидательные анекдоты, рассадники уймы общих мест; в примерах бурлит фантазия рассказчика, приводя в смятение строгость двух первых типов доказательства.

Главная проблема здесь в том, что, хотя источники не говорят об этом эксплицитно, создается впечатление, что давно, еще в ранней юности, Людовик IX, далекий от честолюбивого замысла стать святым, уже был как бы «запрограммирован» матерью и советниками и что сам он с юных лет планировал стать воплощением идеала христианского короля. С тех пор его жизнь стала добровольной и страстной реализацией этого плана. В отличие от У. Ч. Джордана, который (не без таланта и прилежания) видит в Людовике Святом короля, разрывающегося между королевским долгом и благочестием в духе нищенствующих орденов, я полагаю, что Людовик Святой с тем более незаурядным мастерством, что оно было доведено до автоматизма, ничтоже сумняшеся, соединил умозрительно и на практике политику и религию, реализм и мораль. Вы не раз убедитесь в этом, читая мою книгу.

Эта целеустремленность не лишает его биографию, в ее линейности, сомнений, затруднений, сожалений и противоречий в их согласованности с королевской правотой, о которой Исидор Севильский некогда сказал, что слово «царь» происходит от «справедливого правления» ( rех a recte regendo ) [11]. Людовик избежал драматических коллизий, но это вечное стремление стать воплощением идеала короля вносит в его биографию некую загадочность, от которой до сих пор захватывает дух. А впрочем, разве иные сведения не подносят нам зеркало, в котором образ святого короля причудливо искажен?

В работе над биографией Людовика Святого мне удалось избежать непреодолимых трудностей потому, что я быстро справился с еще одной сложной проблемой: с мнимым противоречием между индивидуумом и обществом, несостоятельность которого доказал II. Бурдье. Индивидуум существует лишь в переплетении многообразных общественных отношений, и именно это многообразие позволяет ему реализоваться. Знание общества необходимо, чтобы увидеть, как формируется и живет индивидуум. В моих предыдущих трудах я занимался изучением двух новых социальных групп, появившихся в ХIII веке: купцов, что вывело меня на проблему взаимодействия экономики и нравственности, — проблему, с которой столкнулся и Людовик Святой; и университетских преподавателей, которых я раньше называл «интеллектуалами» [12]. Эти последние занимались подготовкой кадров с высшим образованием для церковных учреждений, а также, в чем я не так уверен, — для светских властей. Кроме того, они выдвинули третью власть — власть институционализованного ведения ( studium ), занявшую место рядом с властью церковной ( sacerdotium ) и властью государевой ( regnum ). С интеллектуалами, этой новой властью, Людовик общался мало. Наконец, я занимался изучением членов более многочисленного общества, обретавшегося в новом месте загробного мира; оно было открыто как раз в ХIII веке: мертвые в чистилище и их отношения с живыми [13]. Ибо Людовик Святой не порывал со смертью, мертвыми и загробным миром. Таким образом, социальный пейзаж, в котором жил святой король, был мне неплохо знаком. Мне даже удалось выявить то, что на его жизненном пути было и обычного и необыкновенного, ибо вместе с ним я поднимался на вершину политической власти и возносился в рай.

Я восходил к индивидууму, вернее, мне следовало бы задать себе вопрос: возможно ли такое восхождение? Ибо личная проблема усложнялась, упираясь в общий вопрос. Людовик Святой жил в то время, когда, по мнению некоторых историков, можно говорить лишь о появлении, изобретении индивидуума. Я буду непрестанно обсуждать его в этой книге. Но крайне важно уже сейчас напомнить, что Людовик жил в столетие, в первые годы которого появилось испытание совести (введенное каноном IV Латеранского собора 1215 года об обязательной для всех христиан ежегодной исповеди), а в последние — портрет в изобразительном искусстве. Был ли Людовик индивидуумом? И в каком смысле? Используя спорное различие, проведенное М. Моссом между «чувством “я”» и «понятием индивидуума» [14], полагаю, что Людовик обладал первым, но даже не подозревал о втором. Во всяком случае, он, вне всякого сомнения, был первым королем Франции, который возвел такую личную черту, как совесть, в королевское достоинство.

Наконец, в биографическом вопроснике я вновь вышел на одну из основных проблем, стоящих перед историком, — проблему времени [15]. Сначала в форме множественной, форме разнообразия времен, с которой мы встречаемся, как я полагаю, ныне, когда, пройдя фазу господствовавшего в Западной Европе единого времени механических часов и часиков, время разлетелось вдребезги, чему виной кризис наших обществ и кризис общественных наук. Людовик Святой жил в эпоху, предшествующую становлению единого времени, и с ним он пытался справиться как государь. В XIII веке было не одно время, а много времен короля. Общаясь с другими людьми, суверен контактировал с великим множеством времен, и хотя его контакты диктовались условиями эпохи, они порой бывали из ряда вон выходящими: время власти обладало особыми временными ритмами, будь то распорядок дня, поездки, осуществление власти. Король мог в какой-то степени судить о времени (по количеству сгоревших свечей, глядя на циферблат солнечных часов, слыша звон колоколов или следя за литургическим календарем). Но работа над биографией заставила меня обратить особое внимание на время, которое было мне непривычно: время жизни, которое для короля и его историка не совпадало со временем его царствования. Предоставленное индивидууму, да не просто индивидууму, а королю, это измерение времени биологического (пусть даже Людовик IX, став королем в 12 лет, почти всю жизнь находился на престоле), социального — «от колыбели до могилы», по выражению этнографов, открывает новые перспективы хронологии и периодизации. Это единица измерения времени, прежде всего политического, более горячего, если это время, как в случае Людовика, династическое, время, которое невозможно предвидеть в его начале и конце, но именно оно всегда и везде с королем, и только с королем как индивидуумом. Социолог Ж.-К. Шамборедон настаивал на сопряженности времени биографии и времени истории. Я уделил внимание тому, как развивались отдельные периоды и как шла эволюция в целом при жизни Людовика Святого в связи с разными временными конъюнктурами ХIII века: экономическими, социальными, политическими, интеллектуальными и религиозными. Людовик Святой был живым свидетелем конца великого экономического подъема, конца личной зависимости крестьян и становления городской буржуазии, строительства феодального государства нового типа, триумфа схоластики и утверждения благочестия нищенствующих орденов. Ритм этих великих событий кроил и перекраивал юность, зрелость и старость короля, этапы его жизни до и после болезни в 1244 году, до и после возвращения из крестового похода в 1254 году. Этот ритм то пронзал его жизнь, то был созвучен ей, то служил ей помехой. Казалось, он то подстегивает историю, то натягивает ее удила.