Робен-Жан Лонге - Террористы и охранка

Директор департамента большею частью совершенно не знал о тех темных закулисных интригах и злоумышлениях, которые затевались в его ведомстве его непосредственными подчиненными. Лопухин в ярких и резких выражениях описал это положение вещей, хотя он далеко не все знал из того, что происходило иногда в его непосредственной близости. В письме, адресованном П. Столыпину — отрывки из него мы воспроизводим ниже, — он разоблачал прямое и действенное участие некоторых высших чинов своего ведомства в подготовлении еврейских погромов, являвшихся другим излюбленным средством царского правительства в его борьбе против освободительного движения. Царская полиция издавна пользовалась темнотою и невежеством народных масс, разжигая в них национальную и расовую вражду и искусно направляя накопившееся социальное недовольство по ложному пути. Провокация масс к погромам составляла интегральную часть общей системы провокации.

А. А. Лопухин открыл в самом помещении департамента тайную типографию, установленную и прекрасно оборудованную Рачковским. В этой типографии печатались прокламации и воззвания, содержавшие проповедь погромов и избиения евреев. Жандармы и жандармские офицеры набирали эту черносотенную литературу, которая тут же печаталась на собственных машинах.

Когда Лопухин довел об этом до сведения тогдашнего министра внутренних дел гр. Витте, этот последний пригласил к себе немедленно главного сотрудника Рачковского жандармского подполковника Комиссарова, который ему во всем признался, не скрыв ничего из своей «литературно-погромной деятельности». По приказу министра Комиссаров распорядился о том, чтоб машины были приведены в негодность, несмотря на формальное воспрещение Рачковского, который не хотел отказаться от своего предприятия.

И Лопухин, описав этот невероятный случай, продолжает свой рассказ:

«В настоящее время любой полицейский чиновник, любой жандармский офицер со своими секретными агентами становится полным господином всякого жителя и в последнем счете всей России».

Понятно, что эта записка навлекла на их автора всю ненависть, на которую только были способны те, кто, по собственному выражению Лопухина, «были способны на все». Мы воспроизвели здесь отрывки из этой записки ввиду ее несомненного интереса и ее документального характера, позволяющего составить себе ясное и точное представление о функционировании полицейско-правительственной машины.

Записки Бакая дают не менее богатый материал для изучения нравов русской полиции. Они переносят нас в совершенно особый мир, отличающийся своеобразной психологией и этикой, и воочию показывают, что провокация является естественным плодом самого общественного бытия царской полиции. Вот один из многочисленных примеров, приводимых Бакаем.

«Однажды, — пишет он, — зайдя в кабинет Шевякова, я там застал Щигельского.

Последний докладывал начальнику охраны о замышлявшемся несколькими молодыми людьми изготовлении бомб к предстоявшему первому маю.

— Известны ли вам имена этих молодых людей? — спросил его Шевяков.

— Нет, — ответил агент-провокатор, — ни их имен, ни их местожительства я не знаю. Но мне известны клички некоторых из них.

— Так постарайтесь открыть, где изготовляют бомбы, чтоб их можно было захватить на месте преступления. Вы получите щедрую награду…

Щигельский обещал постараться… Через пару дней Щигельский вновь явился к Шевякову и заявил ему, что революционеры ввиду отсутствия подходящего помещения для изготовления бомб решили отказаться от своего замысла.

Шевяков принял разочарованный вид и с неудовольствием воззрился на доносчика.

Но Щигельский сразу успокоил его.

— У меня есть свой план, — сказал он. — Я предложу революционерам воспользоваться для своих целей находящимся в моем распоряжении сараем. Когда все будет готово, я предупрежу полицию, которая должна будет немедленно нагрянуть в указанное место. Что касается меня лично, то подозрения легко будет отвлечь от меня следующим образом: я выведу товарищей на двор, оттуда легче всего будет скрыться от полиции, остальное — кого поймает, кого нет — дело самой полиции.

Этот план очень понравился Шевякову, и он тут же был разработан во всех его деталях.

В условный день значительное число секретных агентов было сосредоточено поблизости от сарая Щигельского. По знаку, данному Щигельским, охранники проникли во двор и арестовали всех находившихся там. В числе, арестованных оказались лица, совершенно неприкосновенные к делу.

Сам Щигельский тоже был взят. Ему не удалось бежать из-за неловкости или ошибки одного из охранников. В сарае была найдена бомба и взрывчатые вещества.

По указаниям Щигельского были задержаны и подвергнуты тюремному заключению только четверо из арестованных революционеров: Калловский, Шушенэк, Зелинский и Курек. Остальные были выпущены на свободу вместе с Щигельским. Таким образом, освобождение Щигельского не вызывало ничьего подозрения в его предательстве.

Даже следствие, произведенное чинами охранного отделения, установило главенствующую и гнусную роль Щигельского в этом деле. Арестованные рабочие хотя и добыли взрывчатые вещества, но по разным соображениям отказались в известный момент от своих намерений и собирались эти вещества уничтожить. Щигельский настаивал на необходимости действовать. Он сам участвовал в изготовлении бомбы. Когда бомба была готова, он предложил оставить ее в своем сарае: Его провокационная роль была ясна, и, когда следственные документы были переданы в руки прокурора, этот последний запросил охранное отделение, на каком основании оно выпустило на свободу Щигельского, который являлся главным виновником заговора.

Шевяков ответил, что в день обнаружения бомбы в сарае Щигельского и ареста находившихся там людей, были выпущены охраной множество лиц, казавшиеся неприкосновенными».

Существуют факты, которые несмотря на их очевидность, на их материальную, так сказать, осязаемость отвергаются возмущенным разумом как совершенно не возможные, противоестественные, немыслимые в реальной жизни. К числу таких чудовищных явлений относится и Евно Азеф. В его лице русская действительность воплотила тип предателя, какого не могла бы создать самая разнузданная фантазия. Неудивительно также и то, что потом в глазах русского общественного мнения — да и не только русского — фигура провокатора выросла до легендарных размеров. По мере того как эта «полицейская панама» русского царизма развертывалась, приподнимая с каждым днем все больше и больше завесу над закулисной работой правительственного механизма, роль Азефа постепенно извращалась в ежедневной прессе, которая печатала самые несуразные небылицы о «Великом Азефе» перемешивая наивную ложь с самой страшной истиной.