Робен-Жан Лонге - Террористы и охранка

После речи Столыпина выступил трудовик Дзюбинский с резкой критикой правительства, которое стремится во что бы то ни стало замять дело и прикрыть заведомого преступника. Он привел извещение ЦК партии с.-р., в котором подробно излагалась и описывалась революционная деятельность Азефа и из которого Столыпин мог бы почерпнуть все недостававшие ему доказательства, не говоря уже о собственноручных компрометирующих письмах предателя. Но для этого необходимо было политически честное отношение к делу. Затем Дзюбинский упомянул о последнем крупном предприятии Азефа, о покушении против царя, которое не удалось только из-за случайных обстоятельств. В том же духе были произнесены речи прогрессиста Соколова и социал-демократа Гегечкори.

Вскоре дело Азефа было перенесено с политической арены, где все усилия были приложены, чтоб замять его, на арену судебную. Через два месяца после думских прений, 28 апреля, начался процесс Лопухина перед специальной сенатской палатой. Суд состоял из шести сенаторов, в том числе председательствующего Варварина, и четырех сословных представителей. Прокурор Корсак выступал обвинителем, а Пассовер, один из наиболее популярных и талантливых адвокатов Петербурга, представлял защиту.

В своей думской речи Столыпин торжественно заявил, что «вся истина» будет обнаружена во время этого процесса. В действительности этот процесс от начала до конца явился жалкой и гнусной пародией правосудия.

В чем Лопухин обвинялся? В запрещенных сношениях с «преступной» организацией, которой он выдал «служебную тайну». В чем состояла его защита? В неоспоримых доказательствах того, что агент, предательство которого он изобличил, был не простым осведомителем на жаловании у правительства, но агентом-провокатором, которому принадлежала инициатива ужасающих преступлений и деятельность которого была крайне опасна не только для революционеров, но и для государства. Если бы эти утверждения Лопухина оказались доказанными, то его, разумеется, самое большое можно было обвинить только в легком служебном проступке. И вот вся тактика председательствующего сводилась к тому, чтоб помешать защите поставить вопрос в этой плоскости; каждый раз, когда защита или сам Лопухин пытались доказать, какова была истинная роль Азефа, этот русский Дельгорич прерывал их, заявляя, что это к делу не относится. Зато суд с большим вниманием отнесся к показаниям сыщиков: Андреева, Зубатова, Герасимова, Ратаева и, наконец, Рачковского, которые почти все были замешаны в самых преступных и темных интригах Евно Азефа. Все эти мастера сыска и провокации прислали письменные показания: ни один из них не имел мужества лично предстать перед судом. Точно по предварительному взаимному соглашению, все они стремились доказать, что разоблачения, сделанные Лопухиным Бурцеву в кёльнском поезде в сентябре 1908 г. и подтвержденные им в декабре того же года в Вардор-отеле в Лондоне делегации партии социалистов-революционеров, в широкой мере способствовали провалу Азефа, что, впрочем, вполне соответствовало истине. Но ни один из них ни словом не обмолвился о провокационных действиях, которые инкриминировались величайшему из предателей. Другие свидетели, как, например, князь Урусов, шурин Лопухина, показали, что бывший директор департамента полиции был сам ошеломлен сообщенными ему во время его беседы с Бурцевым фактами чудовищной провокации и что он долго спустя еще оставался в состоянии полного смятения под влиянием этих фактов. После этих показаний Лопухин попросил у суда разрешения огласить некоторые документы, приложенные к делу, и в частности и особенности доклад департамента полиции, содержавший список двадцати восьми покушений, в которых Азеф прямо или косвенно участвовал. Верная своим принципам и директивам свыше палата отказала обвиняемому в его просьбе. Она лишила его, таким образом, возможности доказать всю лживость утверждений обвинительного акта и Столыпина, согласно которым деятельность Азефа парализовалась якобы его вступлением в центральный комитет.

Прокурор, конечно, усвоил официальную интерпретацию роли Азефа, обвиняя Лопухина не только в преступном разглашении и выдаче революционерам государственной тайны, но еще отягощая это преступление курьезным утверждением, что бывший директор департамента полиции состоял «активным приверженцем» террористической партии!

Защитник Лопухина попутно с убийственной критикой — политической полиции и ярким выявлением роли Азефа доказывал, что его клиент не может быть обвиняем ни в сообщничестве, ни даже в пособничестве революции, что его действия диктовались высшими интересами государства и что единственно, что может быть ему поставлено в вину с формальной стороны, это нарушение профессиональной тайны, проступок, караемый специальным законом. Сам Лопухин в коротенькой и сильной речи подробно остановился на побуждениях, которые заставили его действовать.

«Я не мог не поверить Бурцеву, — воскликнул он в заключение, — и, поверив ему, я не мог молчать, потому что тогда всякое новое террористическое покушение лежало бы на моей совести. Но я никогда ничего общего не имел с революционерами». Это было очевидно. Многочисленные свидетели, в том числе бывший непосредственный начальник Лопухина, бывший министр внутренних дел князь Святополк-Мирский, в своих показаниях единодушно утверждали, что обвиняемый всегда отличался «крайне умеренным либерализмом», и все же, несмотря на блестящую защиту, на очевидную нелепость обвинения и на обнаружившуюся бесспорную лояльность действий Лопухина, суд после двухчасового совещания вынес приговор, осуждавший «бывшего действительного статского советника Лопухина на пять лет каторжных работ».

Почти вся русская печать единодушно выразила свое возмущение этим чудовищным судебным преступлением.

Единственный свидетель, показания которого могли бы иметь решающее значение для суда, не был вызван. Напрасно Бурцев хлопотал о пропуске в Россию для того, чтоб явиться на суд Лопухина. Правительство не сочло даже нужным чем-нибудь мотивировать свой молчаливый отказ.

Через некоторое время дело Лопухина разбиралось в новой инстанции: перед сенатом. Суд оказался и на этот раз жалкой пародией правосудия. Но особенно гнетущее впечатление произвел сам обвиняемый, которого, видно, сломило многомесячное заключение и который держал себя далеко не с той независимостью и достоинством, как на первом процессе. Приговор был смягчен до трех лет административной ссылки в Сибирь.

Осуждение Лопухина еще менее чем позорное решение Государственной думы замять дело Азефа способствовало успокоению общественного мнения. Возмущение общества достигло крайних пределов, когда было обнаружено сообщничество царской полиции в преступлениях «черной сотни», в частности в деле убийства Герценштейна и Иоллоса, в котором руководящая роль принадлежала председателю «союза русского народа» доктору Дубровину. Дело Гартинга послужило, так сказать, достойным завершением этого удивительного цикла полицейских скандалов. Раскрытие предательства таких многолетних сотрудников, как Зинаида Жученко и Серебрякова, десятки лет работавших в революции и в охранке, точно так же как дело Петрова (убившего полковника Карпова) и Богрова (убившего Столыпина), ничего не могли уже прибавить к общей характеристике нравов и приемов русского политического сыска. Некоторую оторопелость вызвало впоследствии разоблачение Малиновского, но в /этом кошмарном деле поражали не столько методы царского правительства, достаточно известные всем, сколько то, что оно осмелилось применять их даже в народном представительстве и ввести «сотрудника» в Государственную думу.