Робен-Жан Лонге - Террористы и охранка

Может, я субъективен, но, во всяком случае, несознательно, — ибо стараюсь быть объективен, насколько только возможно. Основа — письмо (от) августа 1905 г, о Татарове и обо мне. Бакай передает со слов, кажется, Петерсона, что это письмо написал Кременецкий, желая насолить какому-то начальству или Рачковскому, и получил за сие действие наказание — перевели из Питера, где он был начальником охраны, в Сибирь — начальником же охраны. Всякий объективно думающий человек не поверит этому: такому легкому наказанию не может подвергнуться лицо, совершившее такое преступление. Выдача таких двух птиц, как в том письме, — и за это вместо Питера — Томск — и тоже начальником охраны. Все равно, если бы Татарову дали бы работу вместо Питера в другой области. Но для правдоподобия придумывается, что тогда была конституция и они растерялись. Рачковский-то! Да и притом, ведь письмо появилось в августе, а конституция- в октябре. Что же эти два месяца-то? Да и притом, как могли узнать, что Кременецкий писал: что сам он рассказал своему начальству?

Тут, мне кажется, нам бы следовало установить не только со слов Бурцева или Бакая факт действительно ли происходил перевод Кременецкого из Питера в Сибирь, а если происходил, то когда именно Может, окажется, что Кременецкий сидит в Сибири раньше появления этого письма, или перевели его гораздо позже, тогда вовсе нельзя и говорить о растерянности октябрьских дней. Это было бы важно установить. Может, это бы повлияло на самого Бурцева. Он увидел бы, что его дурачат, мягко выражаясь. Но как это сделать? Может, это и нетрудно; ведь известно публике, когда появляются новые начальники охраны, — хотя, черт его знает, может, это и нелегко.

Это письмо для меня загадка. Между прочим, кроме Кременецкого, другой охранник в Одессе тоже говорил, что он — автор этого письма. Если ты помнишь, это было в конце 1906 г., из Одессы приехал в ЦК от…, к которому ходил один охранник, указывая на меня, что, мол он писал это письмо и что, мол, с одним покончил, а другого не трогают. Если всему верить, то ведь два охранника писали одно и то же письмо и оба охранника спасают партию от меня. Я не думаю, что я путаю об одесском охраннике, мне это рассказал N тогда, т. е. два года назад.

Если даже и допустить, что Бакай не врет, а честно действует, то ведь он все это слышал от Петерсона, а Петерсон от Рачковского или Гуровича, или от обоих. Теперь, если думать, что высшие круги полиции почему-то выбрали путь пустить в ход мое имя в том письме, то и естественно, что им и дальше говорить о двух провокаторах было… выгодно и что один-де слава Богу еще и уцелел.

В истории провокаторства, говорит Бурцев, не было случая, чтобы для компрометации члена партии выдавали настоящего провокатора. Я истории не знаю — он знает. Ну, а было ли в истории полиции, чтобы начальник охраны выдавал для населения начальству важных провокаторов? Можно сказать, — когда выгодно, „а это бывает“, а ведь на самом-то деле это до сих пор не было. А в истории провокаторства разве было, чтобы из провокатора получился сотрудник „Былого“, а ведь теперь есть.

Итак, основа всего — письмо; неужели рассказы о нем не могут на кого-либо подействовать, чтобы думать, что Бурцев имел какое-либо нравственное право так уверенно распространяться обо мне, и не нужно знать мою биографию для того, чтобы сказать Бурцеву: этого мало, а если знать и биографию, — то можно и в физиономию Бурцеву плюнуть.

Что же с Бурцевым, когда он узнает от тебя биографию? Он от своей мысли не отказывается, а еще укрепляется и очень просто рассуждает. Плеве — это дела с его согласия… Рачковского. Рачковский был Плеве устранен от дел. Рачковский не у дел. Рачковский зол на Плеве. Рачковский и придумал: создавайте Б. О.! Убейте Плеве! Я — друг Рачковского, не могу же не убить его врага, Плеве. И вот создалась Б. О. Просто?

Но отчего историку не приходит в голову такой мысли. Ведь Рачковский не у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут проследить работу Б. О. и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я, продажный человек (такой, конечно, и в глазах Рачковского), пойду спокойно на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да ведь я действовал по приказанию Рачковского — начальства своего? И что Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстухом? И что же, Рачковский готов и на виселицу, как член Б. О. или главный ее вдохновитель? Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в Сибирь, или что я его (не) выдам и уж сам пойду на виселицу из дружбы к нему, а о нем ни гугу? Или Рачковский думал, он отвернется, скажет, что он тут ни при чем, что я, мол, сам это затеял; а я, мол, хотя и продажный, но все-таки дурак дураком — буду рисковать своей жизнью из-за Рачковского, который, между прочим, и не у дел, и, если попадусь и не сумею доказать, что я действовал с Рачковским.

Противно все это писать, но вместе с тем меня и смех разбирает? Уж больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу, да еще с ссылкой на историю? Мол, в истории это уж и было. Судейкин хотел убить Толстого. Но, ведь, только хотел, ведь знаем только разговор с Дегаевым (и то, где его историческая неопровержимость?). А почему Судейкин не сделал? Может быть, от того, что Судейкин побоялся виселицы, чего не побоялся, по Бурцеву, Рачковский, а ведь Судейкину-то легче было сделать. Ведь он при делах и все дела были в его руках, тогда он царил, он был в смысле выслеживания революционных организаций и вне конкуренции и вне контроля, кажется. А Рачковский не у дел. Однако, он организации боевой не создал.

А вот историк Бурцев ссылается на историю 15-го июля.

Ты как-то сказал, что Бурцев единственный историк революции и провокации. Да, единственный. И вот это может действовать. Мне кажется, бояться нечего. К счастью, он единственный историк, а заседать будут не историки. А если немного посмотреть на до 15/VII и после 15/VII?»

1) Да, Б. О. началась, конечно, не Рачковским, а Гершуни.

О Сипягине я узнал только через несколько дней после акта, что это дело Гершуни. Вскоре приехал Гершуни ко мне, и мы сговаривались о совместной работе с ним в данном направлении. План начать кампанию против Плеве уже был тогда. В апреле, мае 1902 года одновременно был план и на Оболенского. Я тогда уезжал в июне и июле 1902 года в Питер, а Гершуни на юг России, где имел в виду Оболенского.

Не хочу распространяться, скажу только, что кроме Сипягинского дела, я был причастен и ко всем другим, т. е. Оболенского и еще ближе уже к Уфе, куда я людей посылал. Во всяком случае, надо считать и эти дела (кроме Сипягинского) за благословение начальства. А известно, что тогда еще цареубийство на очереди не стояло, кроме, конечно, как у Бурцева, а потому договор с начальством тоже не приходилось заключать: начальство, мол, разрешает всех убивать, кроме царя и Столыпина.