Робен-Жан Лонге - Террористы и охранка

2) «А что касается (времени) после 15-го июля, то ты ведь знаешь. Скажу только о Сергее. Нет, раньше вот еще что. Ну, совершается 15-го июля. Плеве нет. Рачковский рад, враг его убит. Он не получает муравьевского галстуха. Знает он состав организации досконально, и по каким паспортам (кто) живет, — знает, что она разделилась на 3 части — в Москве, в Питере и в Киеве. Знает, что ты в Москве — словом знает все, что ты и я, — в результате — убивают Сергея. Бурцев говорит: не успели арестовать, — дали по оплошности убить. То есть знали в течение 3-х или больше месяцев, по какому паспорту ты живешь, по каким паспортам все уехали из Парижа, когда проезжали границу с динамитом, по какому делу живут в Москве, об извозчиках знали, словом, все, все в течение 3-х месяцев и дают убить Сергея. Не успевают и после убийства тоже никого не берут и не устанавливают долго Ивана Платоновича, дают всем разъехаться — ты, кажется, с паспортом, по которому жил (хорошо не помню), Дора разъезжает и возится еще долго. Хорош Рачковский.

Отчего бы партии не иметь Рачковских таких. Не скверно вовсе?

Бурцев знает вес из истории! предупреждали, не успели только взять, дали убить. Что делать, — медленно движется охранка? Если она будет знать все с самого начала, — работы организации и паспорта, по которым живут организаторы, — она все-таки прозевает все, и убить даст и разъехаться даст всем. В истории Бурцева может и это бывает?

Теперь о Варшавском посещении. Рассказ Бакая следующий. Из Питера сообщают ему, как охраннику- едет, мол, важный провокатор Раскин, он посетит такое-то лицо, снимите слежку у этого лица, дабы филеры не видели этого важного провокатора Раскина. Бурцев установил, что у этого лица был я. Мне безразлично, как он это установил, и можно ли это установить вообще. Факт тот, что я единственный раз за свою деятельность был по делу в Варшаве и посетил одно лицо. Фамилию этого лица совершенно сейчас не помню. Но помню, что это было… Был я по поручению Михаила Рафаиловича Гоца. По делу, насколько припоминаю, транспорта. Черт его знает, совсем не помню сейчас. Этот господин каким-то способом мог перевозить литературу. А Михаилу (Гоцу) об этом передавал… и кажется, я и являлся от N. Но этот господин мне сказал, что он ничего не знает и не ведает, — выпучил глаза только. Я и решил, что тут N наплел, и уехал. Господин этот, варшавским филерам неизвестный, мог совершенно проскользнуть мимо них. И что за нелепость, департаменту делать распоряжение о снятии филеров, дабы они не видели меня, провокатора. Да, потом, неужели всякий раз, когда провокаторы куда-нибудь ходят, то снимаются филеры. И здорово бы им приходилось со мной возиться, — так как раньше я очень много посещал и, вернее, из любопытства все филеры уже хотели бы взглянуть на этого знаменитого Раскина. Но это относится к истории. Мы тут ничего не понимаем. Но этот рассказ плохо согласуется с другим рассказом того же источника. Когда мы были в Нижнем, т. е. ты и я, то за нами следило по 6-ти человек, кажется, дабы. нас не арестовали нижегородские шпионы. В одном городе снимаются филеры, дабы они Раскина не видели, а в другой посылаются филеры, да еще по 6-ти на каждого, дабы они на Раскина смотрели! Кроме того, это предписание из Питера от деп. полиции или охраны говорит, что Раскин имел дело не только с Рачковским, но и с департаментом или охранкой, так что и департамент благословлял организацию убийства Плеве. Я думаю, что каждый, более или менее не желающий из меня сделать во что бы то ни стало провокатора, не будет считать все это более или менее важным и стоящим внимания.

Не знаю, что имеет Бурцев. N. пишет, что Бурцев припас какой-то ультра-сенсационный материал, который пока держит в тайне, рассчитывая поразить суд, — но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть: — „Купайся сам в грязи, но не пачкай других“. Я думаю, что все, что он держит в тайне, не лучшего достоинства. Кроме лжи и подделки быть не может. Потому, мне кажется, суд, может быть, и сумеет положить конец этой грязной клевете. По крайней мере, если Бурцев и будет кричать, то он останется единственным маниаком. Я надеюсь, что авторитет известных лиц будет для остальных известным образом удерживающим моментом. Если суда не будет — разговоры не уменьшатся, а увеличатся, а почва для них имеется: ведь биографии моей многие не знают. Ты говоришь: делами надо отвечать, работой… Теперь мне представляется, что заявление твое и N. все-таки не заставит молчать. Они слепые, будут говорить, а разве Вера Николаевна не работала с Дегаевым?

Конечно, мы унизились, — идя в суд с Бурцевым. Это недостойно нас, как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится унизиться. Мне кажется, что молчать нельзя, — ты забываешь размеры огласки. Но если вы там найдете возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это уже не поздно, Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому я готов и отступиться от своего мнения и отказаться от суда. Поговори с Я. Если хочешь, прочти ему и это письмо…

Прости, что написал тебе столь много и, вероятно, ты все это и сам знаешь и думал обо всем. Мне хотелось только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьет. Старайся, насколько возможно, меня избавить от этого. Пересылаю и письмо. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой Иван. Пиши, только не заказным».

Текст печатается по изданию Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. М.: Прометей, 1924.

«Causeries sur la Police» par D. В. — Paris, 1885.— P. 13.

Ibid.

Charles Virmaitre. Paris — Police.

Подробности о роли провокаторов в первом Интернационале читатель может найти в кн.: Guillaume J. L'internationale, Paris, 3 vol.

Эта беседа, проливающая яркий свет на психологию тех, кто управлял судьбами России, была опубликована в «Вестнике Народной Воли» Львом Тихомировым, сделавшимся впоследствии редактором реакционнейших «Московских Ведомостей». Тихомирову ее сообщил Дегаев, который уверял, что она ему была передана слово в слово самим Судейкиным.

Интересна судьба самого Стародворского. Просидев чуть ли не два десятка лет в Шлиссельбургской крепости, он после своего освобождения попал в Париж, где примкнул к партии социалистов-революционеров. В 1908 г. в руки одного видного революционера попало покаянное прошение, поданное им на высочайшее имя во время его заключения. Был назначен суд. Но за отсутствием точных улик дело было прекращено и Стародворский оправдан. После падения царизма обнаружилось, что Стародворский не только подавал прошение, но состоял на службе у полиции. Он не получал регулярного жалованья, а «урывал» время от времени по 500–600 франков в обмен на случайные и отрывочные сведения, которые он доставлял охранке. В истории русской провокации это, может быть, самый темный и страшный случай. Дело Стародворского хранят под спудом, точно из боязни, чтоб эта грязь не пристала к партии или революции. Это плохой расчет. В пользу укрываний этого партизана-провокатора не может быть выдвинуто ни одно веское соображение.